Читать онлайн Ксения Фрида - Жёны Ра

Вообще-то мне нравится мой психотерапевт. От него пахнет калабрийским бергамотом и амброксаном, обувью за четыре тысячи фунтов и лавандовым мылом для рук ручной работы. Лысина и очки в темной оправе отлично гармонируют со стальным костюмом от Dior. Он окончил медицинский факультет Оксфорда почти двадцать лет назад, с отличием, разумеется.

Я выбрала Ричарда, потому что он показался мне хирургом или даже мясником среди психотерапевтов: проницательный ум, черный юмор, образование Оксфорда, отзывы пациентов из серии «это было жестко, но позволило мне начать новую жизнь».

В общем, никакого экологичного подхода и сюсюканья, но я недооценила, что отрезать мы будем не мясную тушу какой-то малознакомой свиньи, а мое собственное прошлое.

Ричард не пользуется соцсетями. Вообще. Ни для простых смертных, ни элитными. По будням он работает, выходные проводит в гольф-клубе с друзьями, слушает джаз в Garlem или встречается с Патрицией, загорелой испанкой с упругой задницей, тоже психотерапевтом, которая обожает китайскую кухню, шопинг и секс. Патриция живет в Барселоне с сыном-подростком, безответно влюбленным в новую пассию отца.

Ричард старомодно заполняет карточки пациентов от руки, делая пометки синими чернилами montblanc, а затем убирает их в нижний отдел шкафа на ключ.

Пошел второй год моей работы в Лондоне в качестве бизнес-аналитика. Совсем недавно мне согласовали контракт и подтвердили переход на следующую ступень должности. Это знаменовало новую жизнь или, по крайней мере, стабильность и увеличение зарплаты. Я больше не бунтовала и не чувствовала, что должна отстаивать место под солнцем, но как только борьба за выживание закончилась, на меня обрушились демоны прошлого.

Они скреблись ночными кошмарами, словно зашитыми в стены милой квартирки, проявлялись снами с мутной водой и тенью преследователя, снами, в которых я плыла по реке на каком-то ржавом корыте, и все дома на обоих берегах были обстреляны, словно после войны. Болезненные воспоминания о прошлом застряли прямо в ребрах. Мне казалось, что оно следует за мной по пятам, но попытка заглушить голос прошлого в алкоголе, влюбленностях или позитивном мышлении, терпела крах.

Мы с Ричардом из разного теста, и мне будет непросто объяснить ему, как я оказалась здесь. Девчонка, у которой даже технического образования нет, теперь на лету пересекает холл River Plaza на десятисантиметровых шпильках, и это на родине суфражисток, в городе, где женщины превыше всего ценят комфорт (вы не встретите ни одну нормальную женщину в Лондоне на шпильках).

Вообще-то нашему поколению отчасти повезло, мы прожили как бы несколько эпох, родившись в мире, где не у каждой семьи был миксер, компьютер и даже телевизор, к тридцатнику мы уже писали код, анализировали данные, создавали игры и искусственный интеллект, чтобы обеспечить потребителей новым цифровым продуктом, а глав корпораций – многомиллионным доходом.

Если уж мы и были рабами, то явно элитного подразделения.

И все же мы – поколение перестроечных детей – люди, которые будут искать вечно. Поиск ради поиска. Въевшийся паттерн беспокойства. Не верите? Просто спросите у человека возраста тридцати двух лет о его трудовом стаже и планах на будущее, и вы узнаете, что можно работать два года юристом, два года барменом, сделать карьеру в банке и улететь фрилансером на Бали.

Мы умеем накидываться на новое, как накинулись бы наши родители на пару фирменных levis в середине 80-х. Мы постоянно держим холодильник набитым из страха голода и тестируем реальность не на прочность, а на «настоящесть», а именно все время задаем вопрос: а что, так было можно? Особенно если речь касается чего-то хорошего: новой машины, классной работы, счастливых отношений или просто отдыха.

Мы открыли для себя мир ценных бумаг, фондовых рынков, дешевых китайских товаров, сексуальных игрушек, налогового возврата, виртуальной реальности, доказательной медицины, но так и не нашли свое место во всем этом, съезжая по скользкой ниточке от философии дзена, дауншифтинга и свободы от вещей до должностей топ-менеджеров госкорпораций и it-гигантов.

Возможно, так случилось, потому что нас воспитывали люди, которые не знали, как жить, на постулатах, предназначавшихся другому времени.

Мои ровесники в свою тридцатку не только делают компьютерные игры, но и с удовольствием в них играют, набивают татуировки с покемонами, покупают футболки с «Наруто» и красят волосы в синий. Но еще хуже то, что они предаются воспоминаниям о ментоловых сигаретах, рейв-пати, альтернативных тусовках и слипонах в шашечку с такой острой ностальгией, словно это было не в 2009-м, а шестьдесят лет назад. Даже моя бабушка вспоминала молодость не с таким упоением.

Мир изменился слишком стремительно. И убежденность в том, что мы успели прожить все моменты, слишком призрачна. Эти воспоминания – единственные заплатки памяти о прошлом – исчезали быстрее, чем успеваешь нажать enter.

Весной 2010 года команда гендиректоров одной известной социальной сети представила миру нововведение, подсадившее на иглу миллиарды пользователей интернета по всему миру.

«Лайк» стал самым успешным коммерческим решением цифрового времени.

Семь лет спустя сооснователь этой же соцсети на конференции в Филадельфии признался, что «лайк» не выдерживает никакой критики как инструмент психического воздействия на людей, и что его детям запрещено бывать в соцсетях.

Тремя годами позднее молодой аналитик, основатель небольшой компании ZerO, работающей с big data и успешно продающей аналитику по открытым данным, рассказал, что «лайки» как зайки на лужайке, пожалуй, единственный точный критерий, по которому можно проанализировать поведение пользователя в сети и его интересы.

Однажды так развалили целую политическую партию! Не составило труда найти внутри нее участников, которые за последние пару лет пролайкали треш-контент, детское порно и предложения проституток. Оппоненты партии получили большинство на выборах в Думу, сама партия уничтожила себя изнутри. Каждый пинал мяч друг другу, в конечном итоге официальная пресс-служба заявила, что их аккаунты похитили десять месяцев назад. Что, все сразу?

Корпорации уже давно проехались по нашему синдрому Бога – смеси эгоизма, тщеславия и панического страха одиночества. Богам нужен Олимп. Мы до одури жаждем чужого одобрения. Ведь для нас это показатель, что мы кому-то интересны.

На самом деле нам хочется, чтобы нас любили близкие. Все эти мамы-папы, бабушки-дедушки, братья и сестры, чтобы они принимали нас такими, какие мы есть: со скверным характером и высокомерной требовательностью. Но как в детстве, нам все так же проще получить похвалу от чужих дядей и теть, которые не знают нас до костяшек.

Нам нужна близость, а не ее суррогат.

И корпорации это знают. Их жизнь – глобальное соревнование, Олимпийские игры за внимание пользователя, должен быть раж: зрачки должны расширяться, а голова отваливаться. Должно быть что-то, что заставит нас есть эту вкусную пироженку каждый день.

На кону что угодно: чья-то роскошная жизнь, чей-то бизнес, чья-то индивидуальность, в конце концов (теперь это слово для поколения z значит слишком много), и даже больше: на кону сама идея, и за эту идею люди расплачиваются своим временем или психическим здоровьем.

К 2023 цифровая преступность достигла мирового пика. Госотделы кибербезопасности не справлялись, у них просто не было такого количества специалистов, способных вести расследования в сфере информационных преступлений. Кража денежных средств, взлом компьютеров и целых сетей, вымогательство, шантаж, мошенничество, цифровая педофилия, доведение до самоубийств. А еще горы бумаг, судебные разрешения и постановления. Это был провал.

Государства начали говорить о создании Единого генетического банка и введении перспективы общего генетического тестирования для всех родившихся младенцев. При рождении у ребенка собирают генетическую информацию и заносят в базу Банка.

Это бы решило проблему преступности, болезней и миграции. Это, возможно, стало бы чем-то вроде официального генетического паспорта гражданина мира.

Общественность пришла в раскол. Одни считали, что это навсегда решит проблему нераскрытых преступлений и незаконного перемещения, другие выращивали теории заговора и предрекали апокалипсис.

И где-то посередине всего этого хаоса в моей жизни появился Джамиль. Я хотела объяснить Ричарду, что так или иначе, Джамиль появился в ней не случайно, но мне это совсем не удавалось, и в тот день мой психотерапевт окончательно вышел из себя.

Это была наша десятая или одиннадцатая встреча. Раз в две недели я прихожу к нему в офис в обед или около семи часов вечера, в зависимости от дня недели, и мы ведем диалог о моих кошмарах, самочувствии или воспоминаниях. Но ни разу, ни разу я не осмелилась заговорить обо всем этом с самого начала.

– Вы когда-нибудь теряли с ним контроль?

– Что?

– Вы когда-нибудь теряли контроль с этим человеком? С Джамилем.

– Что вы имеете ввиду под «теряла контроль»?

– Все, что угодно. Алкоголь, наркотики, секс, что-то опасное, угрожающее жизни, ощущение эйфории, которое толкало вас на необдуманные поступки…

– Нет. Не было такого.

За кого он меня, блин, принимает?

– Лизабет, – он произносит мое имя на английский манер, и каждый раз, каждый раз я вздрагиваю от этого, – если вы не начнете говорить, то этот сеанс будет последним.

– Вы отказываетесь от меня?

– Я спасаю ваш банковский счет, – он поправил очки и посмотрел на меня снизу вверх, – Вы всегда можете обратиться, когда будете готовы. На крайний случай я могу посоветовать вам коллегу.

– Это неэтично.

– Обратитесь в комиссию по этике. Прошло семнадцать недель. Мы практически не сдвинулись с места.

– Дело не в том, что вы мужчина, если вы хотели это услышать. Терапия мне помогает.

– Думаете, в моей практике не было женщин, подвергшихся моральному или физическому насилию? Или я не отличаю сопротивление от недоверия? Вы хотите говорить, но не доверяете мне. Когда вы обратились, то сказали, что подверглись сильному психическому воздействию. Вы упоминали также, что, возможно, были жертвой вербовки. Поймите, терапия строится на большей или меньшей степени откровенности. И да, я думаю, дело может быть в том, что доверие с лицом женского пола вам будет установить проще.

– Что вы хотите услышать?

– Вашу историю. Ваши чувства. Иначе все это не имеет смысла. Я понимаю, что люди привыкли думать, что психотерапевт – это нечто вроде груши для битья вместо матери или бывшего мужа. Или губка для впитывания негативных эмоций. Но это не так.

Я встала с кресла и подошла к окну. Офис Ричарда был расположен в районе Ламбет, недалеко от моей работы и недалеко от Park Plaza London Riverbank. Из окна был виден Ламбетский мост, затягивающийся снизу сентябрьской дымкой тумана. Ветер швырял по мостовой желтоватые листья и мусор.