– Смотрю я на тебя, Кузьма Афанасьевич, и всё хочу спросить, каково жить под шведами тебе, православному русскому человеку?
– Ну, ты, брат, и загнул вопросец, – сказал Овчинников. – Без доброй чарки и не ответить. Ты как, поддержишь меня?
– Наливай! – махнул рукой Григорий. – Но это точно последняя, а то меня князь проглотит и кости не выплюнет.
Они осушили чарки, Овчинников отвечать на вопрос не спешил, жевал закуску, поглядывая в сторону, и постукивал рукой по столу.
– Если ответить коротко, то русскому купцу жить в Швеции страшно, – вымолвил Овчинников. – Ему там легче голову и мошну потерять, чем в России.
– Вот так раз! – удивился Котошихин. – А все нахваливают шведские порядки, мол, и честность, и чистота… Тогда почему страшно?
– А потому, что там приказные люди посулов не берут. Они все с университетской выучкой, довольны жалованием и строго блюдут законы. И теперь представь, что я в чём-то допустил промашку, по пьяному делу нос кому-нибудь расквасил, не дай Бог, и жизни лишил случайно. В той же Калуге я завернул бы барашка в бумажку и с поклоном к воеводе, а в Нарве, хоть я и в ста тысячах даллеров, меня притянут к суду. А головы отсекают и бьют в батоги жестче, чем в России: палачи тоже не берут посулов.
– А как же говорят, что там всем людям живётся вольно?
– Это правда, – сказал Овчинников. – У них мужики в крепости никогда не бывали. Живут себе хуторами, как латыши, деревень у них нет.
Котошихина, который был склонен ко всему, что научает человека знаниям, интересовал университет в Упсале, о котором он был уже наслышан.
– Это та же школа, только большая, учат там законам и лекарскому умению, – сказал Овчинников. – Мне в Стокгольме о нём таких страхов понарассказывали, что боюсь, Григорий, тебе повторить.
– Я не из пужливых, Кузьма Афанасьевич, – ещё сильнее заинтересовался Котошихин. – Говори, что слышал. Я с лавки не упаду.
– В той Упсале есть изба, заставленная склянками с частями человеческого тела. Ученики режут мёртвых людей вдоль и поперёк, копаются в требухе, а в особой избе стоит котёл, где мертвяков варят до тех пор, пока у них мясо от костей не отвалится.
– А это ещё зачем? – вздрогнул Котошихин, почувствовав, что у него похолодело на сердце.
– Дале не говорить? – обеспокоенно спросил Овчинников, увидев, как побледнел Григорий.
– Говори, я спокоен.
– Мясо я не знаю, куда девают, а вот кости скрепляют друг с другом в том порядке, в котором они у живого человека, серебряными и медными проволоками и ставят на обозрение всем ученикам, чтобы они постигали, как человек построен.
– Каких же людей они пускают на это дело? – опомнившись, спросил Котошихин.
– А тех, кого казнят, – ответил Овчинников. – Тебе что, Григорий, нехорошо?
Котошихин сгреб рукой шапку и кинулся на выход, едва сдерживая тошноту. На свежем воздухе ему полегчало. Он отвязал от коновязи коня, с трудом забрался на него и выехал за ворота.
– Ты на меня, Григорий Карпович, не в обиде, что я такое наговорил? – окликнул его с крыльца Овчинников. – Ты меня не забывай. Будешь в посольских посылках в Нарве или Стокгольме, меня не обходи стороной, заглядывай!
Луна невесть куда закатилась, на небе и вокруг было непроходимо темно. Гришка поначалу пялил глаза, но скоро решил положиться на судьбу: ослабил поводья и предоставил коню самому найти дорогу домой. Вокруг было тихо, вся лесная живность угомонилась и отошла ко сну, и только иногда из еловой чащи доносились тяжкие вздохи болотной трясины.
