В тот вечер я не заходил ни в какие бутики. Просто шёл по улице. Мне нужно было успокоиться. Свыкнуться с мыслью, что у меня столько денег. Скрипел снег. Он скрипел так всегда при морозе. И так же светили фонари. И шли люди. Только для меня всё изменилось. Наступала другая жизнь. Теперь я буду получать в ней всё.
Мы ещё долго работали вместе. Года полтора. Таких жирных гонораров уже не было. Но мы брали оборотом. И деньги текли. Я делал свою часть работы, он – свою. Всё выглядело чинно и благородно. Я находил изъяны в следствии, а он договаривался, чтобы суд их учел. Я говорил: «Что мы ищем? У нас обвинение в хищении полумиллиона долларов. А следствие рассказывает нам о тратах на конюшню… в размере полторы тысячи за два года?! О чем мы говорим?! Я не понимаю?!». Или другое: «Что же получается? Журналист в своей статье выдаёт речь подзащитного как прямую! Но где хоть одна аудиозапись его слов?! Где его подпись под текстом редактуры?! Так что же, можно какие угодно слова приписать кому угодно и осудить его?!». Все понимали, что деньги похищены. Все понимали, что есть двести пятьдесят потерпевших. Что оговорил наш подзащитный прокурора… Но… я выступал… суд меня слушал… и приговор оказывался необыкновенно мягким… Потом он умер. Какая-то мутная история с инфарктом. Мутная потому, что вполне здоровым человеком он был. Что-то не то вышло у него в семье… Ну а я что?! Я уже всё знал… И я пошел дальше него. У меня не было знакомых в суде. Но я был хорошим адвокатом. И я придумал простую вещь. Зачем договариваться с кем-то?! Отдавать деньги? И… рисковать?! Зачем решать вопрос, если можно создать иллюзию, что ты его решил. Нужно просто найти то, мимо чего прошел следователь, но что объективно будет учтено судом… Я – лучше, чем Копперфильд. Там все знают – обманывает. Непонятно как, но обманывает. По поводу меня – не знает никто.
И теперь я всё оставлял себе. Ну вот последний год ещё делился со своим партнером. Я – с ним, он – со мной. Договорились, что каждый отдает другому треть своего гонорара. Такая вот странная договоренность. Я её не выполнял. Вчера, например, отдал пятьдесят тысяч. Хотя баба Валя-то мне дала триста. Но ведь считается, что половина осталась в суде?! Зачем ему эти детали – куда там и что на самом деле делось?!… Интересно, он мне отдает треть? Мне почему-то кажется, что да. И, честно говоря, меня это раздражает. И чем дальше, тем больше. Ведь отдает треть не потому, что ума не хватает замылить часть гонорара, а потому, что так «договорились». У него вообще всё так было – по-правильному, как учили. Сколько раз я ему говорил – зачем ты берешь эти «назначения»?! Что ты по СИЗО таскаешься?! По полдня там сидишь?! Нафига тебе вообще связываться со всей этой предвариловкой?! С меня пример бери!
Вот и вчера он меня выбесил.
Я вошёл в наш офис. Ещё была радость от ощущения победы, настоящей хорошей работы, от того, что денег поднял неплохо. Но этот её рассказ, её глаза, всё то, как она выговаривала сыну, всё это уже как-то поддавливало изнутри. Он что-то печатал на компьютере. Разложенный кодекс, пара-тройка бюллетеней Верховного Суда, его собственные листки с какими-то пометками-каракулями-стрелками – что уж он понавыписывал из материалов и отметил на допросах. Как он ходит-то по этим изоляторам?!
Я сразу положил перед ним десять пятитысячных купюр. Ещё в машине отобрал те, что постарее, погрязнее – терпеть не могу замусоленных денег. А зря я так сделал.
