– О, пустячок, а приятно к концу-то недели, – сказал он.
Я уселся прямо на стол к нему.
– Жаль, ты не видел сегодня процесса. Очень неожиданно сложилось. По-настоящему красиво!
– Да?! А что за дело-то было?
– Да кража телефона. Я тебе рассказывал. Прикинь, суд исключил квалификацию «крупного ущерба». Это при айфоне-то?!
– Ничего себе?! Как так?! Это вот те твои клиенты? Из Камешков?
– Как ты помнишь-то?! Да, они… Потому и купюры такие. Продали там что-то… корову, говорят.
Он шевелит деньги пальцами. Разглядывает. Откидывается на стуле. Что-то изменилось.
– В каком смысле – корову продали?
А деньги продолжают лежать. Он не взял их. Отодвинулся. А мне так важно, чтобы он их взял! Чтобы разделил гонорар со мной, признав, что это – наши деньги, что имеем на них право. Что это правильно и справедливо. И я шучу:
– Слушай… ну они из деревни! Что там можно продать-то?! Конечно, корову!
Он молчит.
– Ну а как ты хотел?! Наша работа стоит денег… Тем более мои такие услуги! О чём мы говорим?!
– Ни о чём. Просто корова стоит двадцать тысяч. Ну самая хорошая – тридцать. А она, как я понимаю, отдала тебе не меньше ста пятидесяти?!
Он пока лишь произнёс эти слова. Он ещё сам толком не понял их смысла. Не двинулся дальше, не спросил про договорённости с судом. Мысль его только начинает выбирать направление… А я уже всё понял. Всё вспомнил, что она мне говорила. Всё посчитал… и мне стало страшно… Я подошёл к нашему бару, налил себе коньяк и с паузами выпил. Мне не хотелось оборачиваться… Двадцать тысяч корова… ну пусть тридцать… ещё шестерка эта… ну не знаю, пусть ещё пятьдесят… Всего, значит, восемьдесят… Ну что она там ещё могла-то продать в своей деревне?! Ведь отдала-то она мне сто пятьдесят!
Я оборачиваюсь. Наши глаза встречаются. «Нас так не учили», – это он. «Я закончил юрфак лучшего вуза страны. А он совершил преступление», – это я. «Независимо от сложности дела клиента нельзя разорять», – это он. «Я хорошо учился. Я был лучшим. У меня элитная, высокооплачиваемая профессия», – это я. «Никто не отменял элементарной человеческой порядочности… и сострадания тоже», – это он. «Я просто назвал ей нашу обычную сумму», – это я. «Твою, твою обычную сумму», – это он. «Да пошёл ты! Ещё скажи, что не возьмёшь деньги», – это я.
Я стою напротив него. На самом деле мы молчим. Просто я знаю, о чём думает он. А он знает, о чём думаю я. А между нами на столе десять ветхих купюр. И яркое солнце скрыло их цвет.
– Забери, – говорит он.
– Твоё дело. Можешь выкинуть.
Я выхожу. Мне всё противно. Этот придурок выбесил меня.
Почему так?! Я живу лучше него! У меня больше денег! Больше свободного времени! Я соображаю быстрее него! Ему расти до меня и расти! Я могу всё то, что может он, – ходить на допросы, корпеть над томами дела, спорить со следователем над формулировкой ответа, всё могу, потому что когда-то я всё это делал. Он не может, как я. Он не может договариваться с клиентами на приличную сумму. Не может отказаться от безнадежного дела. Никогда к нему не придёт такое озарение, как сегодня ко мне. Никогда он не найдёт то единственное, мимо чего прошел следователь, не заметил защитник на предвариловке и что можно и нужно обыгрывать, и раскручивать, и вытягивать на минимальное наказание, а то и на условное…
Но ему – хорошо. А мне – плохо. Этим двум – хорошо. А мне плохо. Придурку Володе – хорошо. Хотя бы потому, что он на свободе. А я – на свободе, при деньгах… Но мне плохо!!!
