Он ещё раз постучал. И, на удивление, ему открыли…
Чебун громко высморкался. Он битый час поджидал соперника у ворот.
– Села муха на стекло, а Ивану в рот стекло! Ну-ну.
8
– Господи, дай нам, грешным, и деточкам нашим…
– Ну вот, – поморщился Палыч, стыдливо отстраняясь от старухи. – И сразу причитать!
– …и деточкам детей наших…
– Гутя?!
– Эх, Колымеев ты мой, Колымеев…
Под чистым небом пришёл Палыч, а вот накрутило в вышине, наволокло иссиня-серых облаков. Они стремительно бежали в сторону гипсовой горы, падая за ней, как мокрые простыни с лопнувшей верёвки. В огороде, на оттаявших грядках, копошилась парочка скворцов, выискивая длинными клювами сонных весенних червей, громко, во весь птичий голос, ратуя за мир и согласие на земле…
«Кому согласие и понимание, а кому в клюве сидеть!» – относительно противоречий жизни помыслил старик.
Августина Павловна тоже выглянула в окно, да и плеваться: одинокой грудой валялся на грядах уголь.
Тихо пел перемотанный пластырем приёмник. Просыпаясь, Августина Павловна бежала в кухню врубить радио: «Всё живая душа!» Приёмник от старости ворчал, хрипя и стреляя электрическим нутром. Обычно одного тычка хватало, чтобы сквозь яростное дребезжание ностальгически позвался «Маяк». Но и, откашлявшись, приёмник справлял свою работу неважно. Если передавали музыку, то слышно было лишь мелодию, ибо слова покрывал треск. Хорошо, если крутили русские народные песни, которые Августина Павловна знала назубок и могла бы подхватить с любого коленца, напойте мотив. С новыми дело обстояло хуже; не понимая толком слов, старуха кляла поседевший от пыли приёмник, называя его «бессловесная мула», а заодно поносила современных горлодёров. С годами слух у неё притупился, поэтому колёсико громкости раскручивалось до отказа. Радио жило словно бы отдельно ото всех. Оно то могло замолчать внезапно, и старуха крестилась: «Ну слава богу, замолкло!» – а то вдруг ни с того ни с сего воскресало и, вспомнив, что с накрученным колёсиком ему дали полную волю, ужасающе дребезжало. «А-а, чтоб тебя! – как ветром, подкидывало Августину Павловну. – Как ш-ш-шурану щас в печку!»
– А сейчас хор… хр! хр!.. по многочисленным просьбам жительницы… хр! хр!.. ской области исполнит русскую народную песню «Ой, мо… хр-хр!» – вещал тоненький голосок дикторши, но когда он пропал, старуха стала вертеть колёсико.
– Пой, кому говорят!
Только потом Августина Павловна догадалась, что укрутила колесо в другую сторону. Погнала ногтем обратно. И захрипело-завыло из запорошённого серой пылью зева:
…Ма-а-йив-в-во-о-о к-а-а-нь-нь-а-а!
хр-хр-хр!
Ма-а-йиво к-а-а-нь-нь-а-а,
Бе-э-е-ла-гри…
хр-хр-хр!
У ми-и-и-ньа жи-эн-н-на-а-а-а,
О-о-ой, и-и-игри-и-и-и-в-в-в-а-й-а-а-а!..
– Недопили… – пояснил старик.
Августина Павловна потерянно воскликнула:
– Я какая в молодости певунья-плясунья была! Скажут: «Сделай, Гутя!» – и спою, и спляшу! И куда моё здоровье делось? Нонче как гвоздь проглотила. Не знаю, что-то будет, Колымеев…
Ждала Августина Павловна слова от старика, а в ответ молчок. И, только выйдя в сени набрать из фляги воды, углядела на гвозде больничную сумку Колымеева… Скособочился от боли и обиды рот. Забыв про чайник, вбежала с сумкой в руке – как воришку, за шиворот приволокла, – швырнула в ноги:
– Это ты что же удумал – в гроб меня вогнать?!
Нутряной камень, укатившийся с приходом Колымеева в печёнки, снова подоткнул снизу горло – застрял в груди вздох, темень в глазах. Закрыв лицо руками, старуха убежала в прихожку…
