– Как ты живешь? Не замужем? – спросил он.
– А как ты?
– Женат, дочь осенью в школу пойдет.
Он женился тогда, после их разрыва, как-то по-дурацки, со злостью на нее, на себя, на весь белый свет. Правда, теперь все у него было: работа, квартира, должность, дочь, да и сама столица, казалось, вот-вот ляжет у его ног. Он преуспевал в делах.
– Работа неплохая, должность. В общем, все нормально.
– Жену любишь?
Он помрачнел немного и промолчал.
– А дочку?
– Дочку люблю, – ответил он.
– Тебе с ними хорошо?
– Да, хорошо, – машинально ответил он.
Вдруг, будто что-то тупое и тяжелое ударило его в затылок.
– Зачем я лгу тебе. Плохо мне! Я люблю тебя, все эти годы люблю! – он ринулся к ней, примостился на подлокотнике кресла, целовал ее. Она отвечала на его поцелуи.
За окном падал снег, все теплее укрывая город. Он падал и на поляну у Соборной горки. Поляна спала и видела восхитительный сон.
В небе застыло уж не то ласковое европейское солнышко, согревающее все живое и наполняющее землю плодородием и радостью. В зенит поднималось палящее, ослепительно-яркое тропическое светило, от которого все ищет спасения в тени у воды.
«Жаркий сегодня выдастся день, – подумал он, – и деваться некуда. Дела все сделаны, а уехать домой можно только вечером, надо же, как редко тут проходят поезда». Он попросил на проходной хлебоприемного пункта удочки, накопал червей и пошел вон из поселка в сторону синеющих вдали сопок, под склонами которых где-то протекала Дау-Би-Хе. Дорога шла через луга. Такого великолепия трав он еще никогда не видел. Местами трава покрывала его с головой. Яркими пятнами то здесь, то там, рассыпались скопления цветов: жарки, желтые и оранжевые лилии, пурпурные гвоздики. Он вышел на поляну, где трава была, не так высока и доходила лишь до колен. Поляна была сплошь покрыта фиолетово-бархатными ирисами. Словно кто-то изрезал в мелкие лоскутки праздничную рясу митрополита и разбросал их по траве.
«Жаль, что не видит она», – подумал он и, бросив удочки, стал собирать плотные высокие стебли, увенчанные фантастическими цветами. Он собирал их, а когда опомнился, то понял, что букет не возможно будет унести в руках, так он велик. Перевязав букет ремнем от брюк, он посмотрел на часы и понял, что пора возвращаться, иначе можно опоздать к поезду.
В большой дальневосточный город поезд прибыл еще ночью. Он поймал такси, приехал домой, осторожно, чтобы никого не будить, открыл дверь, вошел, набрал ведро воды, поставил в него ирисы и водрузил ведро на стол.
Она спала и улыбалась во сне. Он прилег на край постели подле нее.
– Какой ты холодный, – сквозь сон прошептала она.
– Я привез тебе мою поляну.
Она открыла глаза, взглянула на стол и прошептала: «Я еще сплю».
Поляна благоухала в их комнате.
С тех пор прошло немало лет, но в их комнате по-прежнему живет та ирисовая поляна. К ней присоединились поляны из одуванчиков, ромашек, ландышей, но нет среди этого букета ярко-желтых цветов, похожих на отражение солнца в осколках зеркала. В этот букет вплелись их дети, заботы, седины, их неувядающая любовь. Возможно, вольются новые, яркие, радостные и солнечные поляны.
А вы, встретили ваши поляны? Спешите, ищите, и, надеюсь, найдете.
КОНСТАНТИН ИВАНОВИЧ СУСЛОВ
Эта история произошла в теперь уже далекие времена застоя, когда хлеб десятилетиями не менял цены и стоил 14 копеек. Когда в магазинах не было ни мяса, ни рыбы, да вообще мало что было. Ваш покорный слуга, автор этих строк в то время работал главным специалистом Главного управления «Главмехживэлектро» в Государственном Комитете «Госкомсельхозтехника» РСФСР. В те времена было принято давать организациям сокращенные непроизносимые названия. Более всего это касалось министерств. Вы полагаете увидеть красивое высотное здание в центре Москвы, куда я каждый день отправляюсь на работу. Нет, вы ошиблись. Неподалеку от Пушкинской площади, сзади самого современного в то время кинотеатра «Россия» в одном из дворов старой Москвы на Рождественском бульваре в старинном одноэтажном доме, оклеенном внутри дешевыми обоями, как раз и находился мой Главк. Конечно, вывеска на черном стекле золотыми буквами была. Но висела она за выступом стены и практически никому не была видна.
