Житие святого Глеба - страница 44



«…С Александрой Васильевной, – писал Успенский через десять дней в Тулу матери и сестре, – мне жить покойно и славно. Деньги у нее свои и моих трудов на нее нейдет ничего».

«Покойно и славно…» Но пробыли вместе в Петербурге совсем недолго: Александра Васильевна («цыпленочек мой брюхатенький») уже в июне вновь уехала в Елецкий уезд.

4

Те, кто был близок к семье Успенских, в один голос говорили, что, если бы Александры Васильевны у Глеба Ивановича не было, ее надо было бы выдумать. Она была ему и женой, и матерью. Брат Глеба Иван Иванович, с которым мне доводилось неоднократно встречаться, с полной определенностью утверждал, что только благодаря Александре Васильевне Глеб не погиб. Она была ему помощницей и другом.

Правда, в окружении семьи Успенских находились и «свидетели», которые с особым удовольствием распространяли вздорные слухи о несчастном супружестве Глеба. В доказательство они приводили обыкновенно его непоседливость, его нескончаемые поездки то в Париж, то в Калугу, то в Константинополь, то в Рязань, то в Ялту, то в Нижний Новгород, то в Пермь, то в Казань, то на Кавказ, то в Одессу. Некоторые предполагали, что и в Сербию он ездил чуть ли не в поиске избавления от надоевшей «унылой» жизни.

Нет, Глеб Иванович бежал не от семьи, как казалось доморощенным сердцеведам, а к семье. Он должен был следить за самыми разнообразными событиями русской и зарубежной жизни, чтобы понять их собственным умом, а не принимать на веру опубликованное в прессе (хотя к ней он, как и Достоевский, проявлял исключительный интерес), собирать материалы для своих очерков. Но он постоянно тосковал и по Бяшечке, и по семье и зачастую, не успев сделать и половины задуманного, возвращался домой. Торопливо, как говорят в нашей журналистской среде, «отписывался» и вновь мчался за «свежатинкой». И постоянно казнил себя, что пишет «не то» и «не так», мечтал о «настоящей» работе в спокойных условиях. «Как у летописцев», иногда в шутку говорил он, сам не веря в то, что у него могут быть такие условия, и в то, что он сможет выдержать их.

Общая неурядица и нескладица русской жизни постоянно терзала его и создавала в нем внутренний разлад с обыденной семейной обстановкой. Неизбежные обывательские мелочи, усугублявшиеся постоянной «недофинансированностью» семьи, из-за чего он всегда чувствовал перед самыми близкими громадную вину, делали для Глеба невозможной размеренную спокойную работу у себя, за письменным столом. Появлялась уверенность, что он найдет ее где-нибудь в другом месте, но уйти от «своих», как он называл семью, Глеб не мог. Рванется в какие-нибудь «далекие края» – и вернется с полдороги. Напишет Александре Васильевне, что проездом с юга остановится в Москве – и промчится прямо в Чудово. Он и в Питере иногда чуть не на полуслове обрывал беседу и молниеносно мчался домой.

«Можете себе представить, – писал мне как-то Николай Константинович Михайловский, – приехал Глеб в Петербург в 10 часов ночи, переночевал, а на другой день в два часа уехал опять домой, никого и ничего не видя».

А там, дома, опять мучительное сознание своей неприспособленности к семейной жизни, тоска по простору, по настоящей работе, жажда новых переживаний и чувств, неприятие убивающей волю и дух обыденности, невыносимость трагизма житейских мелочей, неизбежных в большой семье. И он опять бежал, но никогда не находил покоя. И чем лучше было ему, тем неожиданнее он бросал все и, постоянно думая о семье, возвращался к ней.