– Крук! – снова сказал ворон и наклонился в мою сторону, словно собирался пикировать. Мне стало не по себе. Я впервые видел эту, овеянную легендами и сказками, птицу, вестника смерти.
– Крук, – еще раз прохрипел ворон и спустился по дереву ниже.
И тут веселая злость охватила меня. Бабушка частенько напевала старинную песню про ворона и солдата. И я тоже звонко запел:
Под высокою ракитой
Русский раненый лежал.
Он к груди, штыком пронзенной,
Крест свой медный прижимал.
Кровь лилась из свежей раны
На истоптанный песок.
Над ним черный ворон вился,
Чуя лакомый кусок.
Ты не вейся, черный ворон,
Над моею головой…
Ты добычи не добьешься,
Я солдат еще живой…
– Крук! – ворон взмахнул крыльями и поплыл над лесом.
Недобрые предчувствия ворохнулись у меня под сердцем. Я подхватил корзину и побежал домой. И только подбегая к дому, оглянулся: надо мной неотступно кружил ворон.
Двери дома были полы. Я поставил корзину у печки, и подошел к столу.
– Толя! – писала на обрывке тетрадного листа мать. – У отца порвалась язва желудка. Увезли на «скорой» в район. Нужна операция. Я с ним.
Меня словно ударили по голове. Я сел и заплакал… Напротив. буквально на глазах, таяла и проседала моя корзинка с боровиками, и только калина пламенела, как кровь.
– Ты не вейся, черный ворон, – шептал я вновь и вновь, как заклинание. – Ты добычи не добьешься.
Отец лежал в больнице месяц. Поправился он за два. Я с седьмого класса был направлен им в деревню учить второ- и четырех классников. Получилось. Отец радовался.
– Толька, вставай! – Отец тормошит меня за плечо. – Баню топить пора.
Спать хочется невероятно, но я превозмогаю себя и поднимаюсь из полуобморочного состояния утреннего сна.
Сам напросился вчера топить баню. А баню топят часов пять, дают выстояться еще, а потому затоплять надо затемно, чтобы люди засветло помылись.
На улице морозно. Над головой сияние звезд, темно, на рассвет
и намека.
Я гружу деревянные чунки березовыми дровами, перевязываю их веревкой, чтобы дорогой не рассыпались, прикрепляю сверху два цинковых ведра – носить воду – и выезжаю на улицу.
Деревня еще спит. Я первым тревожу ее утреннюю тишину. Снег под полозьями моих санок скрипит оглушительно и отдается в заиндевевших домах звонким эхом.
Мне надо пройти мимо дома молоковоза Вани Фунтикова, печника Олеши Ефремова к домику доярки тетки Нины Родионовой, живущей одиноко, мимо ее заснеженного огорода и там дальше в поле уже на берегу пруда будет колхозная баня, в которой моется все наше Подгорье.
Деревня у нас большая – 100 дворов. Своих бань почти ни у кого нет. Есть четыре колхозные. По бане на каждый край. И топятся эти бани по чередам.
Сегодня – наша очередь. Вернее, моя… Добровольная очередь идти в кромешной темноте, при одном свете звезд в волчье поле за деревню, где угрюмо стоит черный силуэт черной бани.
Я представляю эту картину, и мне делается страшно. И сразу в голову лезут всякие жуткие истории.
Старухи не раз на посиделках рассказывали, что в банях водится нечистая сила, баннушки и банны обдерихи, и что один мужик нагрешил много и выйти из бани не мог. И двери не открывались и даже окошко не мог разбить – оно словно из стали сделалось… А на утро его нашли распластанным на полу.
И еще, горькие пьяницы любят вешаться в банях – тоже рассказывали…
Я шел, а сердце мое обмирало от страха. Но шел.
…Кажется, я разбудил скрипом своих чунок тетку Нину. В ее окошке, как спасение, вспыхнул свет. Пора ей на утреннюю дойку выходить.
