Эти люди являлись грамотными, среди них были и те, кто обладали грамотой, но все они ничего не понимали из того, что я говорил им.
Они просто были расположены к нам, вот почему мне приходилось использовать притчи – таким образом я мог донести до них те знания, те свои Откровения, что снизошли до меня в один из дней, когда я молился в Гефсиманском Саду и ел плоды смоковниц.
Однажды, когда я набрёл на очень красивый сад какого-то богатого землевладельца и был обессилен из-за жары, чтобы держать путь дальше, какая-то женщина напоила меня водой.
Она была очень добра ко мне, и я, испытывая благодарность, искреннюю благодарность к этой доброй женщине, являвшуюся, по-видимому, служанкой в том богатом доме, я сказал ей:
– Ничего не бойся. Никогда ничего не бойся, о, славная женщина.
Женщина оставила ведро возле колодца и, присев рядом со мной на лавку под двумя раскидистыми смоковницами, произнесла:
– Я и в самом деле привыкла испытывать страх, господин. И слова твои явились бальзамом на мою страждущую душу.
Так впервые об этом возникла притча, хотя всё, в общем-то выглядело довольно тривиально, и не было чудес.
….После того, как раны мои затянулись, я покинул Иерусалим вместе с Мариею….»
………………
Постоялый двор оказался до отказа переполненным, потому что кроме нас здесь пребывали ещё одни эмигранты из России, несколько англичан и один француз. Они проклинали тот день, когда они решили поехать в Индию, потому что чувствовали себя прескверно в столь невыносимых и неестественных для себя условиях.
Мы сразу же напились воды, я лёг спать и совсем не знал, что происходило вокруг меня. Кажется, за стеной играло громко пианино, и кто-то старался исполнить русскую песню «Гори, гори, моя звезда».
Я сразу же отключился, так как был слишком утомлён. Сон пришёл сразу, и я лишь запомнил то, что продирался через что-то, будто, это была стена, но стены я не видел.
Затем стена эта была разрушена и там за гранью я различил человека в ветхих одеждах. У него были ясные голубые глаза, борода и длинные волосы, и он глядел на меня очень внимательно, будто, изучал.
А затем сон прервался, я был разбужен некоторой прохладой, ворвавшейся в мою комнату. Слуга открыл окно, я видел, как на ветру колебались занавески. Слуга поклонился мне и попросил прощение за столь внезапное вторжение в мои покои.
– Ваша мать, г-жа княгиня, попросила разбудить Вас, – произнёс слуга-индиец на английском.
Я поблагодарил его и вручил чаевые, он вновь поклонился и исчез.
Я посмотрел за окно. Во дворе сновал кучер – весёлый индиец в голубой чалме, который даже уже мог говорить по-русски немного.
Многие кучера владели несколькими языками – этому их обязывала их профессия.
Мадам Энн в своём ярко-малиновом сари, которое она надела специально для этой поездки, подошла к кучеру и перекинулась с ним несколькими словами на телугу. Да, вероятно, это был диалект «телугу» или «пали», или, быть может, ещё какой-нибудь диалект.
Я не знал ни одного диалекта, хотя уже был знаком с отдельными фразами на телугу. Доктор, который лечил меня, иногда разговаривал с пациентами, и они отвечали ему, благодарные тому, что англичанин потрудился усвоить их язык, и гордые этим.
Я отошёл от окна, умылся из кувшина, оставленного специально слугой. Я мог бы его позвать, чтобы он помог мне завершить мой туалет, но я не сделал этого.
Я думал о Рам-Дасе о его предсказании, о своём сне, о видении того человека в лохмотьях, который очень пристально смотрел на меня. Было ли это галлюцинацией? Возможно, однако мне совсем не хотелось об этом думать. Этот непонятный человек постоянно приходил мне на ум, он преследовал меня.
