Жизнь, которая словно навечно. Часть 2 - страница 7

В двенадцать часов воскресенья приехали в церковь. Людей собралось не менее сотни – при жизни Элеонора снискала себе обожание. Все пришедшие плакали, семьи Рудковски и Бристоль выглядели удрученно. Они не спали почти двое суток, и под глазами каждого красовался бушующий океан печали.

Катерина не замечала, с какой силой она сжимала запястье Мелании, до тех пор, пока девочка не начала извиваться от боли. Рудковски извинилась, разжала кулак и с грустью признала: чуть что – ей не на кого опереться.

Священник отпел покойную, и люди по очереди подходили с ней попрощаться. Катерине страшно хотелось поцеловать мать и обняться с ней, но в той же степени ей было жутко смотреть на лежащее в древе тело.

Они подошли втроем: Рудковски, отец и сестренка. Семья черпала силы друг в друге, но троица вряд ли являла собой ту крепость, которая уберегла бы семью от нашествия боли.

Глядя на то, что осталось от Элеоноры, Джозеф мысленно благодарил себя – слава Богу, он не допустил девочек к матери раньше. Женщина выглядела просто чудовищно, и дело не в том, что сияющая душа покинула тело, оставив его без света. Миссис Рудковски смотрелась не лучше в дни после инсульта, да и вообще находилась в беспамятстве – много ли в том красоты?

По этой причине – желанию сохранить в головах дочери образ красавицы-матери – Джозеф не подпускал к жене ни Катерину, – отец велел девушке не приезжать, – ни Меланию – он сообщил ей, что мама сейчас отдыхает. Так мужчина хотел уберечь дочек от потрясения и оставить в их памяти святость и красоту.

Правда, гораздо позднее, уже будучи старым, Джозеф время от времени задавался вопросом: нуждались ли сестры в вылизанной картинке? Разве не лучше всегда блюсти правду, какой бы жестокой она ни была? Впрочем, ответ отыскать мужчина не смог и утешился мыслью: он сделал как следовало.

Поцеловав скукоженный лоб покойницы, семейство занялось кто чем: Джозеф хлюпал, скрывая от девочек слезы; Мелания кривила личико, не желая верить в реальность; а лицо Катерины осталось пустым, если не считать безразличия, на нем прописавшегося.

Кто годами повсюду таскает с собой, словно дамскую сумочку, жгучую боль, тот доподлинно знает: каменный лик укрывает страдания. Но люди Энгебурга на все имели свое мнение, вернее, им хотелось так думать. И сейчас они заявились не столько затем, чтобы почтить память умершей, сколько найти новый повод для сплетен и похвастаться изобретенными домыслами.

Почти с порога энгебуржцы, как гиены, рыскали в поисках падали, повинуясь закону: «Кто ищет – тот найдет». Едва завидев безучастность Рудковски, толпа принялась возмущенно шептаться. Одни заявляли, что плачет даже суровый Джозеф, обычно скупой на сочувствие. Другие одобряли поведение Мелани: малышке должно кривиться и плакать, тем самым оправдывая ожидания публики. Но каков шквал обвинений обрушился в сторону Катерины! Стань он ветром – тотчас вырвал бы все деревья с корнями.

Где это видано, чтобы дочь не убивалась прилюдно по матери? Что за бесчеловечность живет в душе девушки, если та не позволяет себе проронить ни слезинки? Как можно сразу уйти и не выслушать соболезнования? Верно сделала Элеонора, что оставила эту деваху в одиночестве! От ее улыбок и раньше разило лицемерием – теперь гнилая душа и вовсе предстала нагой. Как же они были правы!

Такими судействами потешалась толпа, забывая о том, как «приветливая хохотушка Рудковски» здоровалась с ними на улице; как девушка слушала их бесконечные жалобы, отрезая куски драгоценного времени; и как Катерина, пусть и нехотя, вызывалась помочь, когда о том просили.