– Это ничего не значит.
– Мне уйти?
– Нет.
Он сел на мостик, возле моих ног, опустил руку в воду:
– Уже холодная.
Я села рядом:
– Да.
Он молчал, я тоже. Я стала брызгать водой на обрывки бумаги, плавающие возле нас. Они намокали, но не тонули. Да… Письмо недостаточно порвать, чтобы уничтожить. С человеком, чтобы забыть его, недостаточно проститься. Нужно что-то еще. Что?
– Ты его любишь?
– Не знаю… Иногда кажется, что люблю. Иногда – просто ненавижу.
– А он?
– Не знаю, Леша, все так сложно…
– Расскажи мне, может, я смогу помочь.
– Что рассказывать, Леша? Он был со мной и бегал за каждой юбкой. Я бесилась, я ревновала. Сейчас пишет, что любит. Я не верю. Бумага все стерпит.
– Ты с ним спала?
– Ты что, дурак? Нет, конечно.
– И он не пытался?
– Нет, мы только целовались.
– Точно, ты же дикая. Что ж тогда удивляться, что он бегал к другой?
– Не к другой, а к другим. Их было много.
– Это ничего не меняет.
– Вот именно. Я решила, что он мне не нужен.
– Почему?
– Вечный водитель, всю жизнь за баранкой. Никакой перспективы.
– А-а-а-а… то есть, ты его не любишь. Если бы любила, то так не говорила бы. Не знал, что ты такая расчетливая… А я? Меня ты тоже не любишь и расчета не видишь. Да? Поэтому ждешь, выжидаешь, что дальше будет? Насколько красива, настолько холодна. Холодный расчет… Да… Не зря говорят, что красота холодна.
– А что ты хотел? Поманишь пальчиком, и я побегу: «Ваня, я Ваша навеки!»
– Было бы неплохо…
Вымученная улыбка. Мне стало жалко его. Я уже думала, что бы такое сказать, изменить что-то.
– Ну что ж… Выводы нужные я сделал.
– Какие именно? – Все, жалости нет, одна ирония.
– Я подумаю, нужна ли ты мне такая.
– А-а-а. Ну-ну. Думай.
Ха! Удивил. Кому от этого хуже? Я резко встала и пошла прочь от реки, от мостика, от белых клочков бумаги на воде, от глупого разговора, от Демченко, от его глаз, грустных, как у больной собаки, от своей жалости. Мне все это не нужно. Это не мое. Все уже решено.
* * *
Девчонки собирались на танцы, красились, завивались. Странно, они не забыли эту глупость с фамилиями парней, зовут друг друга только по фамилии «мужа». Меня это злит. Жуткий идиотизм! И вообще меня все бесит! Бесит этот барак-развалина, бесит эта комната, где втиснуто восемь кроватей, так что не развернуться, бесит то, что я не могу остаться одна, бесит дурацкая болтовня соседок. Еще немного, и я сорвусь и наору на кого-нибудь. Я ненавижу себя в такие моменты. Я пытаюсь сдержаться и уговариваю себя: «Анжела, подожди, сейчас все уйдут. Все встанет на свои места. Что встанет? Исчезнет куда-нибудь этот барак? Нет. Станет здесь чище, исчезнут грязные потеки с потолка? Нет. Будет еще хуже. Грязно, холодно и одиноко. Лучше пойти с ними. Напиться бы в дребадан, чтоб ничего этого не видеть».
Несмотря на строгость папочки, я иногда это проделывала, если была уверена, что он не узнает. Пьяная, я веселей не становилась, но было все «по барабану». Все проблемы как бы исчезали. Правда, до беспамятства я не допивалась, но пару раз меня Натаха домой доставляла с трудом. Если б не она, мне приходилось бы сложно: желающие воспользоваться моим беспомощным положением находились. Но Натуля стойко отбивала меня и волокла домой, за что на следующий день я была ей крайне признательна.
Жаль, что теперь она далеко. Она иногда бывает нудной в своей откровенности, но я люблю её за бескорыстность, за её преданность и безобидность. Бывало, девчонки делали гадости мне, я платила им тем же, но это не относилось к Наташке. Я не доверяла ей всего до конца, но все же она знала обо мне больше других. Она знала Федота… не все, но знала. Знала Аленку, к которой он убегал от меня. Я не признавалась ей в своих чувствах к Сереге, но думаю, она догадывалась.
