Пришлось идти в кабинет статистики. А куда деваться-то… Деваться некуда. Мы люди подневольные! Мы исполнять законы, уставы, правила и распоряжения должны! А начальство нам приказывать! На то оно и начальство. Для этого оно и поставлено.
«Вот врач какой хороший – без очереди потом примет, – радостно пронеслось в голове у Кулькова новое обещание Ашота Карфагеновича Ильясова, – все бы доктора и врачи такими добрыми рождались. Вот бы жизнь хорошая была бы».
И Василий Никанорович зашагал дальше и выше. На четвёртый этаж. Пешком по лестнице. Шапку надел прямо на голову, чего её в руках-то держать… а шарфик повесил на шею, чтобы он не мешал ему: пусть тут болтается. Одной рукой, свободной, Кульков крепко держался за поручень, в другой осторожно нёс пакет с пирожками – впопыхах забыл отдать доктору. Не возвращаться же… Времени-то в обрез… Поспевать надо.
Кое-как поднялся по лестнице. Спина колом стоит, в колене ноет и режет, в сердце боль страшная, руки затекли, спасу нет, в голове сумбур, в душе вой то ли собачий, то ли свинячий, то ли ещё какой.
Настроения вообще никакого!
Да ещё пирожки эти чёртовы… мешают и болтаются из стороны в сторону… как маятник у часов, как это… как его… как то… как не то… как не знай что…
***
У кабинета статистики на скамеечке сидела молодая красивая женщина в короткой до не могу юбке с высоким разрезом, в капроновых чулках телесного цвета; и в ажурных, в сеточку, в шибко модных, сверху напяленных. Красота неимоверная! Так и смотрел бы на неё вечно: с утра раннего и до следующего утра… Каждый божий день бы смотрел.
Рядом с красотулей этой ногасто-жопастой, на краюшке скамейки примостилась какая-то сирая бабка с маленьким щербатым сопливым мальчиком на коленях. Она тоже, как и Кульков, держала при себе какие-то бумаги и, как оказалось, тоже ожидала приёма.
«Хоть здесь народу мало», – шумно перевёл дыхание запыхавшийся пенсионер, в который уже раз машинально скосив глазёнки на ядрёные сочные бёдра вальяжной молодухи, приветливо и завлекающе выглядывающие из-под тесной-претесной (вот-вот лопнет) узкой юбки. Момент ещё тот… Нервический. Дыхание замерло. Само оно стихло. В горле чем-то режущим и давящим перехватило. Вроде как кто-то ножиком полоснул по гортани или руками крепко схватил и сжал глотку намертво. Чуть не задохнулся. Сердце сперва остановилось. Застыло. Перестало биться. Как будто помер. Но нет, пронесло. Или сам справился. Или Бог помог. Смилостивился. На этом свете жить оставил. Слава ему и спасибо огромное! Через миг оно, сердечко милое, разбушевалось там… внутри… во всю ивановскую, раскочевряжилось не на шутку, готово было даже выпрыгнуть к чертям собачьим из той тёмной тесноты наружу и разорваться тут же надвое или натрое. Это веселилось оно… что помогло человеку выжить, что ещё дало один шанс. Да… шутки плохи с сердцем в такие моменты. Про глубокий до чрезвычайности разрез на подоле юбки женской и говорить нечего: у мужика (он же мужик, а не кто-то другой) тут же в головушке буйной яростно и неистово разыгралась феерическая интимная фантазия с красочными картинками, а внизу живота сперва приятно заторкало, зателепалось, а потом зажгло нестерпимо. Даже дым валом повалил. Да-с… Так-с… Именно… Хоть пожарную машину вызывай и бешеной струёй из брандспойта заливай. Вася-Василёк сидел, выл как волк одинокий на луну ночную, страдал и маялся. Всё передумал. Насилу успокоился. Но через минутку наново впал в беспамятство. А как не впасть, коли рядом молодка сидит с такими волшебными формами, с такими ножками в чулочках в сеточку… Ногу на ногу смело закинувши… задравши одну до неприличия. Да ещё разрез на юбке… до этого… как его… до самого-самого… Грех говорить, до чего… До нутра женского…
