Мисс Вулер всегда стремилась сделать все, что было в ее силах, чтобы дать мисс Бронте любую возможность для отдыха, но трудность заключалась в том, чтобы убедить ее воспользоваться приглашениями провести субботу и воскресенье у Э. или у Мери, живших на расстоянии пешей прогулки. Мисс Бронте была убеждена, что отлучка стала бы нарушением ее долга, и отказывала себе в столь необходимом ей развлечении, несмотря на то что ее постоянное и чрезмерное самоограничение могло нарушить ее физическое или душевное равновесие. И действительно, судя по отрывку из ранее упомянутого письма от Мери, в котором говорится об этом времени, становится ясно, что дело обстояло именно так.
«Три года спустя» (после того периода, когда они вместе учились в школе) «я узнала, что она устроилась учительницей к мисс Вулер. Я навестила ее и спросила, как она может так выкладываться за столь ничтожную зарплату, при том что она вполне может обойтись и без нее. Она призналась, что после расходов на одежду для себя и Энн ничего не остается, хотя она и рассчитывала кое-что отложить. Она подтвердила, что ситуация была не блестящей, но что же делать? Мне нечего было ей ответить. Казалось, ей были чужды любые интересы и удовольствия, кроме чувства долга, а когда у нее выдавалось свободное время, она обычно сидела в одиночестве и предавалась выдумкам. Позднее она рассказала мне, как однажды вечером засиделась в туалетной комнате до темноты и вдруг испугалась, оглянувшись вокруг». Нет сомнений, что она хорошо об этом помнила, когда описывала, как подобный ужас охватил Джейн Эйр. В романе она пишет: «Я сидела, глядя на белую кровать и стены, на которые падала тень – иногда бросая зачарованный взор на мерцающее зеркало – и начала вспоминать рассказы о мертвецах, не нашедших покоя в могилах… Я решила проявить стойкость, – откинув челку с глаз, я подняла голову и старалась смело смотреть сквозь темную комнату; в этот момент лунный луч проник сквозь щель в жалюзи. Да нет! Лунный свет был неподвижен, и это меня взбудоражило – ведь мое воображение было настроено на ужас, а нервы чрезвычайно натянуты. Я подумала, что стремительный луч предвещал некое видение из иного мира. Сердце колотилось, кровь бросилась в голову, мой слух уловил звук, который я приняла за шелест крыльев, я ощутила чье-то присутствие рядом с собой».
«С тех пор, – добавляет Мери, – ее воображение было настроено на мрачный и пугливый лад. Она ничего не могла с собой поделать, как не могла и перестать думать. Она не могла подавить мрачный настрой, не могла ни спать по ночам, ни заниматься обычными делами днем».
Разумеется, описанный недуг наступил постепенно, и он не отражает ее состояния в 1836 году. И все же даже тогда в некоторых ее выражениях сквозит уныние, с грустью напоминающее о некоторых письмах Купера[62]. Удивительно и то, какое глубокое впечатление произвели на нее его стихи. Я полагаю, что его слова и строки приходили ей на ум чаще, чем стихотворения какого-либо иного поэта.
«10 мая 1836.
Меня поразила записка, посланная тобой вместе с зонтом; она свидетельствует о степени заинтересованности в моих проблемах, которую я не могу ожидать ни от одного земного существа. Не буду лицемерить и отвечать на твои добрые, нежные, дружеские вопросы так, как ты от меня этого ожидаешь. Не обольщайся на мой счет, воображая, что я обладаю хоть каплей подлинной доброты. Дорогая моя, если бы я была похожа на тебя, мое лицо было бы обращено к Сиону, хотя предрассудки или заблуждения и набрасывали бы изредка туманный покров на открывающееся передо мной великолепное зрелище – но я
