Жизнь солдата - страница 29

Грозы почему-то у нас боялись все, и не так молнии, как грома. На наше детское воображение гром действовал сильнее, чем молния. Ведь такого сильного грохота нигде больше не услышишь. Взрослые говорили, что главная опасность – это молния, но все равно гром казался нам страшнее. И поговорка есть такая: "пока гром не грянет, мужик не перекрестится". Она, наверно, появилась именно потому, что непонятливые люди больше страшатся грома.

Я помню два несчастных случая в Рогачеве по вине молнии. Один раз молния зажгла деревянную церковь. Когда мы об этом узнали, то бросили игру и побежали смотреть пожар. Мы прибежали, когда пожарные потушили огонь. На земле валялось несколько обгоревших досок. Это был редкий случай неудавшегося пожара. Обычно огонь пожирал полностью весь дом, будь он хоть и каменный, как это случилось со старой хлебопекарней.

Второй случай произошел недалеко от нашего дома со старушкой Черняк. Она жила на углу улиц Советской и Первомайской. Во время грозы она занималась шитьем и держала в руках ножницы. Молния полоснула в окно и из-за ножниц пронзила старушку. Говорили, что лицо ее стало черно-синим, страшным. Смотреть, как ее хоронили, ходил с нашей улицы один только Исаак Гольдберг – самый смелый на нашей улице…

В доме нашего дяди мы пробыли больше часа, пока не перестал дождь. Дома сестра почему-то удивилась нашему приходу. Она думала, что мы заночуем на сенокосе. А когда на улице стемнело по-настоящему, неожиданно пришла домой мама. Она не могла усидеть на сенокосе после бури. Ей казалось, что мы где-то затерялись во время дождя и ветра. И она побежала домой проверить, дома мы или нет. Она жалела, что отпустила нас одних домой. Мама есть мама, здесь уж ничего не убавишь и ничего не прибавишь…

Знание дороги на сенокос не дает мне покоя. Ничем увлечься не могу. Все тянет опять сходить туда. Одному идти страшновато. Вдвоем бы. Смотрю в окошко на соседа Бориса Драпкина. Он тоже, наверно, не находит себе дела. Стоит и смотрит куда-то вдоль улицы сощурившись. У него плохое зрение, так же как и у его матери. Я выхожу на улицу и предлагаю пробовать силу. Хоть он и старше меня, но намного слабее. Я ему разрешаю бить кулаком по моей голове. Он наносит два удара, а потом трясет руками – пальцы отбил. Мне тоже больно, но я делаю вид, что это мне нипочем.

– Неужели не больно? – спрашивает он с удивлением.

– Ни капельки, – отвечаю я, улыбаясь. Он смотрит на меня с недоверием.

– Давай поздороваемся, – предлагаю я. По-нашему поздороваться – это значит, кто кому пережмет руку.

– Давай, – соглашается он. Я беру его руку в свою. Пальцы у него худенькие, тоненькие, длинные. Он жмет мою руку, а я – его. Вдруг он кричит: "Больно!" – и я выпускаю его руку.

Смотрю я на него и каждый раз удивляюсь. И отец, и мать, и сестры – все крепкие, здоровые люди, а он – высокий, худой, с болезненным видом. Почему это? И не первым он родился и не последним. Чем же это объяснить? Наверно, из-за чрезмерного внимания. Закормили его вкусной пищей, а она ему не впрок. Плохо быть единственным мальчиком в семье.

После проверки силы в руках я предлагаю ему сходить на сенокос со мной. Он неожиданно быстро соглашается, хотя знает, что его будут искать, если заметят, что его нет ни на улице, ни во дворе. Я рад напарнику, и мы без всякой подготовки, не предупредив никого, отправляемся на сенокос. День был серый, пасмурный, но тихий. Весело болтая, мы неожиданно быстро прошли эти шесть километров до участка сенокоса.