Жизнь солдата - страница 30

Еще издали я услышал мамин смех. Она всегда смеется звонко, во весь голос. Это смех человека радушного, доброго, не сомневающегося в правильности своей жизни, не боящегося, что его могут в чем-то упрекнуть. Одним словом, мамин смех я не спутаю ни с чьим другим. Наше появление не вызвало у нее никаких восторгов. Совсем наоборот, она стала меня строго отчитывать за то, что я привел сюда Бориса.

– Разве ты не знаешь, – говорит она строго, – что соседи охрипнут там от крика в поисках своего единственного сына?!

Я не знал, что на это ответить. Я знал, что родители и сестры Бориса без конца жалеют его, заботятся о нем, боятся за него. Но я не думал, что в его отсутствии они могут охрипнуть от крика.

– Отдохните немного и марш домой, – сказала мама строго. Она не хочет попасть "на язык" к соседке Рае, чтобы она кричала на всю улицу, какие мы изверги.

– А мы совсем не устали, – говорю я ей.

– А если не устали, – отвечает она тихо, – то веди его обратно домой.

Вот что значит приходить непрошенным. Я думал мама обрадуется моему приходу, даст мне грабли в руки и скажет: "Хорошо, что пришел, помоги собрать сено", – а вышло совсем наоборот. Я был очень огорчен. Но делать было нечего, пришлось идти домой. Наверно, и помощь наша им уже не нужна была – вокруг стояло множество готовых к перевозке стогов сена. Сенокос подходил к концу. Обратный путь у нас был скучный. Всю дорогу молчали. Я чувствовал себя виноватым перед Борисом, а он, как всегда, был удручен своим особым положением.

Когда мы были недалеко от шоссе, я решил отправить свою малую нужду. Оглянувшись вокруг и отметив, что никого поблизости нет, я отошел от края дороги и стал отправлять свою малую надобность. Борис постоял немного и тоже решил последовать моему примеру. Только сделал он это прямо на дороге, там где стоял. Я освободился, подхожу к нему, и невольный возглас удивления вырвался из моей груди. Борис, не видя ничего, поливал лежащий на дороге маленький черный кошелек. Я оттолкнул его и крикнул:

– Что ты делаешь?

А он без всякой обиды отвечает:

– А то же, что и ты делал.

– Ты только посмотри, что ты натворил, – говорю я ему, указывая на облитый кошелек. Он подходит к тому месту, наклоняется и, наконец, увидев кошелек, хочет его взять, но я предупреждаю его:

– Постой, постой! Пусть он немного обсохнет.

Вокруг ни души. Поле да стога сена, поле да стога сена. Мы стоим вдвоем и рассуждаем вслух: сколько же денег может быть в этом маленьком кошелечке. Наконец, кошелек вроде обсох. Я поднимаю его и кладу в карман.

– Отдай, – говорит Борис, – это я его нашел.

– Если бы не я, – объясняю я ему, – ты бы его никогда не увидел. У меня не такое зрение, как у тебя, сам знаешь, – говорю я ему, – потом, если бы я не позвал тебя на сенокос, мы бы кошелька и в глаза не увидели.

– Если бы я не пошел на сенокос, ты бы тоже не пошел, – парирует он.

Так мы идем по дороге и беззлобно пререкаемся. Когда мы переходим мост через Днепр, я говорю Борису:

– Знаешь что, мы шли по дороге вместе? Вместе. Кошелек нашли вместе? Вместе. Значит все, что есть в кошельке надо делить пополам.

С этим доводом Борис соглашается. Когда мы пришли домой, он позвал меня уединиться в их сарае.

– Уж лучше в нашем, – возразил я, – в нашем сарае намного чище.

Борис соглашается. Наш сарай, как и дом, был разделен на две половины. Большая часть принадлежала нам, а меньшая часть – бывшим хозяевам дома Ривкиным. Мы вошли в сарай, сели в углу на чистую солому, достали кошелек и стали извлекать из него деньги. В кошельке оказалось два рубля и сорок две копейки мелочью. Для нас это были большие деньги, если вспомнить, что денег в наших карманах вообще никогда не было. Подумать только, большой сладкий баранок, густо усыпанный маком, стоит две копейки, так сколько же можно купить таких баранок на эти деньги?! Я уже заранее предвкушал всю приятность этих баранок.