Капризное и обвиняющее.
И, судя по всему, – за отсутствием лексикона…
Настин хлёсткий голос на него сделался уж истошным, изнурительным.
Я живал и в деревне, и в городе, служил в армии, учился и в школе, и в вузе, работал следователем, и не где-нибудь, а в милиции… Но никогда не слышал, чтоб мать так громко кричала на своего сына… вообще ни разу во всей свой жизни не слыхивал… чтобы живой человек так оглушающе орал на другого живого человека!..
И это – учительница… И – в присутствии двух воспитателей детского дома…
…Мою первую книгу родители взяли в руки… как бы недоуменно: наслышаны были о ней заранее, а главное – намеренно равнодушно…
Папа, как всегда при маме, чутко помолчав, широко почесал затылок!..
Мамин голос был, в эту минуту, чуть-чуть… вибрирующий:
–– Что толку-то?!
–– Как?!
–– Что толку-то?
–– Это и есть толк!
Я, однако, ощутил, что моя книга в мой руке сделалась весомее.
"Что толку-то"! – Обычный, теперь уже – истерический, намёк.
И впервые, может быть, во мне летуче пронеслось: не стыдно ли мне за маму?.. И впервые мысленно произнес: мать…
Отчетливо же: мне стыдно за себя… Или – за кого?.. Или – за что?..
Папа – отец… – отслужив службу молчания и этим как бы обретя право хоть что-то сказать, чуть осмелел:
–– Ты только о себе думаешь.
Тут я вспомнил, как он (замечал, хоть и редко, я) строг со всеми – там, директор детдома…
Но всё-таки у меня, признаться, стало сухо во рту.
Сёстры встретили книгу мою чуть приветливее.
Настя – старшая сестра! – выхватила, по ее манере, из моих рук книжку… только что при ней и ей подписанную… и отбежала с нею молча в сторону, как сытая собака с куском.
Катя, неволясь, улыбнулась и, забыв о своей полуулыбке, стала, как бы обязанная, опасливо перекладывать листы… Волнуя маленько меня…
Приезжала из своего далека тётя Тоня – то ли навсегда, то ли погостить.
И держалась, на этот раз, особенно горделиво: ну, чтоб показать всем, что она не ровня-то всем.
Застав Мишку именно пред зеркалом, осведомлённо и навязчиво запричитала:
–– Будь, будь настоящим мужчиной!
Настя и Катя азартно обступили их.
–– Что настоящий мужчина. Ну, прежде всего, хорошие носки.
И мне, при всех, тётя считала возможным лишний раз повторить:
–– Родилась, значит, сначала Настя. Девочка. Что же, теперь, конечно, нужен бы мальчик. Для неё-то. Братик. Но родилась Катя. Опять, значит, девочка. Тут уж, конечно, нужен теперь для них для обеих братик, братик!.. Вот и ты!
Я ей – нарочно церемонно-ехидно:
–– Ну и…
Она – слыхавшая где-то, что надо быть гордой, – смотрит всегда прямо:
–– Всё не пойму, чей у тебя характер, папин или мамин?..
–– А разве мой должен быть чей-то?
Тётя Тоня тут – всё не сводя с меня неморгающих глаз – стала заметно припоминать что-то бывшее… в каком-то и чьём-то застывшем сне: как бы разглядывать пузырьки воздуха в толще льда…
–– Когда я хотела привести к нам в дом… любимого человека, твой папа сказал мне: "Распишетесь, пущу, а так не пущу!".
–– Правильно и сказал.
(Папа иногда смел был со всеми в доме, кроме мамы.)
Она посмотрела на меня долгими глазами… Потом мне, чуть заикаясь:
–– А когда ты родился… так… так твой папа бегал по деревне и… и разбирался.
Мне сделалось очень скучно… с этими со всеми людьми.
…Вторую книгу мою тоже так же привёз – всем.
(Я там, в деревне, если писал, то летом на чердаке, на светёлке, которую сам и сделал.)
Приезжаю теперь – от романа – усталый… любящий и грустящий о любви…
