Читать онлайн Евгений Кузнецов - Быт Бога

Слова – большими буквами, слова себе говорю – словно пишу слова одними заглавными буквами.

…В эти самые "органы" я был заслан.

Наверно, заслан?..

Заслан, конечно!

Работал сегодня да работал, печатал сегодня да печатал… было оно, сегодня, да было…

Особенно вдруг засобытилось во мне: будто Кабинет чуть качнулся, чуть наклонился, и ощутил я крен, явный крен – и по-особенному сразу забредилось вокруг: не просто уж вся "управа", со всеми этажами-коридорами, как была, так и есть Здание и Здание, а – по поводу меня, вся по поводу меня!..

Никого сегодня вроде бы не допрашивал – и не собирался допрашивать, долбил вроде бы обвинительное – только и печатал "обвиниловку"… из Кабинета и не выходил… ни с кем ни о чём не говорил, телефона и не трогал…

И думал-чувствовал я, живой, – всё как живой: пестро, прерывисто и как бы походя.

Дышу-то ровно, только… дышу ли?..

–– Я родился – и сразу же я – я… – повторял привычно, что привычно теперь повторяю.

Виноватость, прежде всего, ощутил в себе, во мне… Будто что-то вдруг узнали про меня, будто про меня что-то узнали, будто про меня узнали что-то…

А сам – прислушиваясь к себе – всё печатал.

И притом будто знают сейчас обо мне затайное моё… Моё!.. Затайное!..

Утром – нет, крена этого не было… Вчера?.. И вчера весь день и вечер не колебалось ничего, не плыло…

Нет-нет! Никто, нет-нет, обо мне ничего не знает, нет-нет, и знать не может!

Печатал, печатаю, ещё много печатать…

И всё со мной, с живым, нормально – и как правдиво, как достоверно я сейчас излагаю! – Мысли и чувства мои прерывисты, мозаичны и – словно бы между прочим.

С утра что: утром проснулся я, открыл форточку, впустил в свою Комнату свежие те, колкие крики ворон… На строгий желудок мой с чаем оделся, пошёл, вышел из "общаги"…

Впрочем… Я иду на работу, я иду с работы… Но ведь это неправда! – Просто ноги сами выступают. Я же сам – где ещё и как!..

Да… Разве что. А тут – старуха…

С утра, с утра на меня посягают.

Старушка вывела развонять свою собачку – а поглядела-то на меня!..

Тревога жизни, тревога жизни…

О, я и сам-то боюсь всё знать о себе, обо мне, – затайное-то, закрайнее…

Потом что – улица, "управа", лестница, коридор, Кабинет…

И вот теперь чую: и ещё как-то собираются на меня посягнуть…

И ранимо ощупывал себя, меня, ранимого, изнутри.

Кишат вокруг, все кишат…

Маня?..

Потом что: видел, как Маня – там, где он был: словно за стеклом непроницаемым по черте сдвинутых столов, моего стола и его стола, – курил, допрашивал… А когда отпустил он "человека", нацелился на меня виском:

–– Ну, и… И, ну…

–– Не я.

–– А чего?

–– Песню пою.

Это я ему про моё живое поведение меня, живого.

Ведь я, который я, чаще – обо всём одновременно, то и другое перемежая и ничем не сковываясь.

Он, Маня, в ответ долго был там, где он был Маней – худым, узким, бледным, как, стало быть, и до этого был таким – там, где он был таким, – лет тридцать.

И он, я видел, через два стола виртуозно посмотрел на меня, спросил, ничего не спрося:

–– Какую же?

Нет ничего, подумал я походя, странного – есть всё стороннее.

Кишат, кишат…

Стыдился – я всегда даже стыдился бумагу-то покупать эту… туалетную…

А теперь – а сейчас так-то событится во мне, и так бредится всё вокруг, словно… Ну, словно прочитали тут, на всё Здание, письмо, что ли, моё любовное раннеюношеское… или словно мне в чём-то гигиеническом своём, в моём, предстоит признаться!..

Ругают меня когда, – защитно думалось – так я будто в доме сразу в каком-то, который – мой, а вот снаружи его слышны шаги, которые мимо, мимо…

И – что?.. А так и буду печатать не шевелясь.

Хвалят же когда меня – много хуже… Мне тогда так, будто в дом в мой тот пришли чужие и говорят – словно их об этом спрашивают! – мол, хорошо… что я вообще есть!..

Свищёв?..

Потом я видел-слышал, как Свищёв вкатился, поздоровался, спросил про мои дела – про "дела".

–– Веду себя!

Непроизвольный-то какой я нынче стал!.. Раньше-то был закованный, затайный… (Вот, кстати, все обо мне теперь и настороже!)

Он же, Свищёв, – там, где он, а там он маленький и в форме маленькой, – усмехнулся служебно:

–– И оба к тебе просятся!

Извини, мол, что тебе двойная работа.

Сразу мне на мой стол дело и материал бросил. Я лишь чуть глянул – вижу: дело – "возобновить", а по материалу – "возбудить".

Свищёв, пятясь, убежал – и всё прыгал в кармане ключами: повышения, небось, – там, где он ждёт повышения, – ждёт.

Вошёл, вышел.

Все, думал я походя, рассуждают – и живут, и живут! – так, словно садятся на какой-то промежуточной станции.

А я – будто на конечной.

И я, да, стал листать.

Ничего уже вроде бы не думал… Нет, так не бывает. Если не думал слова или мысли, так всё равно думал видения.

И кто, и что?..

…Живу – как бегу по раскалённым углям: жжёт, стоять невыносимо, а бежишь – и легче: от усталости.

…Материал, под скрепкой, был свежий, в несколько листов, надо было, само собой, "решать" его в первую очередь: "по нему", значит, "человек" был "доставлен", в коридоре. А дело – пыльное, с корочками с исчерканными – было "тёмное" с полгода, а сегодня, стало быть, пришёл, с утра пораньше, кто-то и рассказал что и как: ему, конечно, вот она, бумагу – чистейшая, быть стало, явка с повинной.

Но почему, в конце концов, такой пьянящий меня и яснящий меня Крен?!..

–– Я – ведь я… Я ведь – я…

Листая – и прислушиваясь к себе – уверенно это пока и понимал:

–– Я только лишь родился – и сразу же я есть я. Или, может, так сказать: лишь родился – и сразу у меня есть я, а я сразу заимел меня… Так что верней и короче: я – я, я лишь родился – и сразу я – это я.

И все и всё – и вокруг, и сверху, и снизу – посягают и посягают на меня.

Недавно я это понял!.. И понял, что всегда, всегда это понимал. И понял, что надо всегда это помнить. Потому и нерв во мне нынче такой – страстный нерв, живой нерв. И, конечно, секретный, секретный!..

Крен зыбкий чуя – целое, право, явление природы, – уже слушал радио и шаги в коридоре – побольше б только сгрести на себя со всех сторон всего стороннего и Крен расшифровать.

Все как, вижу, себя ведут – ведут себя с утра до вечера, с детства до старости так: что самое важное, самое главное всегда – где-то, где-то, не тут, не здесь, где угодно, но именно – где-то!..

Оба!..

Оба, значит, ко мне просились…

…Я всегда весь тут. Я всегда тут – весь.

Идеал – так его ущербинка оживляет, как листочек варенье.

Будни – так если я сию минуту не смотрю на простор, это не значит, что я сию минуту его не вижу!..

…И я позвал – да, позвал одного, одного из двоих, этого самого "человека по явке"…

Уверенно стало недавно мне думаться, и стал я нынче уверенно знать, что даже и дела-то ни единого уголовного мне на сделать, если – ежели не повторять и не вторить:

–– Я только родился – и уж сразу я – я…

…Я не знаю, откуда говорятся во мне эти слова – свет вокруг или темнота, иду или еду, засыпаю или проснулся…

Они – будто рядом.

Или я – рядом с ними.

…Тут – потом, что увидел я, – Свищёв опять вкубарился, схватил тот, под скрепкой, материал, веером омахнулся им, – дескать, занимайся спокойно "явкой", а, мол, "человек по материалу", что сейчас в коридоре, будет теперь "за другим" (у другого, видишь ли, следователя) – и выпал за дверь…

Вошёл, вышел…

Томная!..

И Томная сразу приходила… (Маня, не посмотрев на меня, покраснел.) Спросила про дело это – будто не знаю я, что она "сидит на тёмных"… будто не знаю я о её аккуратной форме, аккуратной речи… аккуратных её ушках…

Вошла – вышла…

Я её раньше и звал так, не нежно: Тёмная…

Полистал я было дело, потом, да, попросил этого своего "человека", Веретенникова, "побыть в коридорчике"… Пошёл за почтой.

Второго – в коридоре, тут, у окна, в тупике коридора – того-то, второго-то, уже не было…

Бред реальности, бред реальности…

Вернулся я, позвал опять Веретенникова – с "явкой", что ли, поскорей разобраться.

…Я сам с собой хочу быть на пределе искренности.

Я хочу быть на пределе!

Я хочу быть на пределе?..

Вся моя прежняя жизнь была "Тебе говорят!", а теперь моя жизнь на каждом шагу – "Оказывается!.."

Трепет такой нынче во мне, будто сказано нечто было громко и адресно, но будто бы на языке, не понятном мне; я кручу головой – и не вник ещё вполне, что сказанное раздалось… во мне самом.

А коли разобрался в себе, во мне, – то что мне вот хоть бы этот допрос этого самого Веретенникова!

Во-от!..

Звон, звон.

Маня держал трубку – потом, что, да, Маня, я видел, держал телефонную трубку… ободками красными смотрел на меня – и, я видел это, он не видел, что я смотрю на него!..

С мига с этого – о! – с этого мига, и без всяких "конечно" и "пожалуй", и пропал у меня мой телесный вес… Как на качели, как на качели, когда-то, когда-то, в верхней точке, в верхней точке…

Папироса, видел я, была у Мани в зубах: папиросы он только, чтоб, куря, печатать… Вспомнил я даже в тот миг, в то мгновение, что печатая, он бьёт указательным пальцем правой и средним пальцем левой…

Несуразно, несуразно…

Несуразного нет – есть не моё.

Во-от!..

Вот и стало длиться и длиться и теперь всё длится моё внимание стыдливое: как когда я деньги в ларёк подал и пошёл, а все вокруг закричали почему-то, кричали кому-то, чтоб он хлеб-то взял…

Заслан-то, скорей всего, если и заслан, я – в самого себя!

И я, да, слышал – в тот долгий миг, в тот до-олгий, когда были трубка и папироса, – как по радио, на шифоньере, тихонечко пел, как назло, кто-то намеренно гнусаво, так что прежде всего хотелось сказать, заявить, что меня нет там – меня нету там, где это гнусавое почитается остроумным.

И колко ощутилось, ощутилось как новость, что сейчас там, где-то там, в каком-то… кабинете, где есть я, есть ещё и Маня и "человек по явке".

И задлился Крен и головокружение трезвящее.

На белой улице под ровным небом между домов, похожих друг на друга, снег был белый, и снег лежал ровно…

–– Я родился и сразу – я… Я лишь только родился, но уже я – я!.. – спасительно я слышал спасительное в себе обо мне.

Хотелось же виновато – виновато хотелось лишний раз глянуть на Маню, на "человека", виновато хотелось выйти из Кабинета, виновато хотелось, чтоб кто-нибудь зашёл…

Рыженький потом, сразу, заходил: зашёл – всегда он заходит словно вдруг. И то, что он редко заходит, из соседнего-то кабинета, а теперь зашёл, – уж и это словно бы сегодня мне в упрёк. Виноват будто я, что он такой – там, где он такой, – маленький (потому и в форме, для солидности, он всегда) и что волосы у него такие рыжие и постоянно рыжие.

И тут же будто е-еле послышалось, хотя никогда не слышалось, как Шуйцев, за стенкой-то, печатает сейчас: и будто, опять же, я виноват, что он, Шуйцев, – там, где он есть, – за машинкой "клопов давит", да ещё и лоб морщит…

Рыженький, да-да, лишь на меня и на шифоньер глянул – всё там ли, мол, "ящик" (для прошивания дел).

И – о! – сделалось мне так, будто я впервые в жизни и в самом деле… взял чужой коробок спичечный!..

Мысль, сюда, моя мысль! – а не воспоминание о мысли.

Ранимо ранящим себя изнутри ощутил я опять себя: и раньше, правда, что уж там, с начала с самого моего в этом Здании,

Здании этом огромном, внимание ко мне было и стыдящее, и стыдливое…

Спрашивали – ну, например:

-– Часы твои сколько стоят?

–– Не знаю.

–– Как, ты сам ведь брал?

–– А не помню… Зачем?..

Сегодня же – о! – с того мига, с трубки и с зубов Маниных, внимание ко мне Здания сделалось ещё и, чую, нетерпеливым.