Это был, учёл я, конечно, так называемый молодой человек.
Чего боюсь, чего боюсь?..
Правдиво прислушивайся к себе!
Холодно-честно признался себе: и Маня, и "человек", даже радио нужны мне сейчас, нужны тут!..
Раня себя, узнаю ранимо случайно, что ведь не один я сам, но и другие, другие-то, смотрят на меня.
Пьяная девчонка, однажды было, плакала в магазине, грелась и плакала – и вдруг просипела плаксиво-пьяно на весь магазин:
–– Ну, чего смотришь-то?!..
И оказалось – мне, мне…
А раз ехал я, в автобусе, в деревню: на соседнем, через проход, сидении – он и она. Весёлые и громкие… У них, у Весёлых, огромный был букет живой, делавший внутренность автобуса необычным пространством.
И вдруг они враз мне внятно:
–– Всё будет хорошо!
А я был просто в шляпе, я просто смотрел на дорогу…
…Так что, что слышал Маня по телефону, когда смотрел, не видя меня, на меня?!.. Зачем, зачем приходил Рыженький, коли только посмотрел на "ящик"?..
Сижу, сижу…
Так ведь и все – побывать!
Если же о всех – сразу обо всех, то все, прежде всего, – озабочены. Так как не знают, зачем они. Озабочены – и посягают на меня. А чтоб посягнуть вернее – затрудняют. А как злее затруднить? – Да обвиноватить!..
Вот формула присутствия в людском мире.
Я, прислушиваясь к себе, посмотрел на телефон, на двери, на Маню, на Веретенникова – вокруг одни подслушивания всяческие.
С мига того качающегося, плывущего не раз со страхом собирался сказать себе, мне:
–– Выключи звук, выключи звук!
А это как-то певица пела из телевизора, а я и убрал случайно звук совсем – и тут будто только и включил телевизор, тут только будто и увидел её, брызги слюны из её пасти, язык огромный, зубы анатомические и, главное-страшное, только тут услышал её наглый бесстыжий вопль ко мне:
–– Славы! Славы! Мне! Мне! Славы! Гад! Ненавижу!.. Славы!
Сижу, сижу…
Вчера-то в троллейбусе!..
В ухо мне сзади кто-то задышал громко:
–– Ждите! Ждите!
Словно вот-вот что-то такое случится, что грозит мне или всем.
Я вздрогнул – но троллейбус ехал да ехал…
Слова же и боль в плече всё звучали – но я уже сомневался: мужской ли то был голос, или женский, только что или… давно…
И вся жизнь – голос этот: в ухо – мне, и – сзади, и – незнакомый. И вся жизнь – напряжение от вот-вот грядущего…
Я, наконец, смело посмотрел на Маню и увидел, что он думает обо мне, вернее – думает ошибочно. Щекой узнал, что и "человек" Веретенников, думая обо мне, думает ошибочно.
Ошибочное мнение и называется мнением одного о другом, одного о другом.
Неинтересно тут, в Городе, общаться: если спрашивают – лишь бы тебя затруднить, и не знаешь лишь, как поглупее ответить.
Люди, они – скучные люди: что ни скажи – никто никогда не воскликнет прежде всего:
–– Верно! Неверно!
Всякий прежде, прежде всего-то, клюнет в плечо соседа в полголоса:
–– Это – кто?..
Касания, просто касания…
По мне же, другой всякий, всякий другой – лес густой, непроглядный… и вдруг меж стволов – просвет на один миг!..
А бывает ли тебе с самим-то собой спокойно?..
Не делаю против воли другого.
Не спасибо ли за это ждёшь?..
Безошибочно я печатал – и ощущал, как худеют мои щёки, как выжимает меня тот Крен… И обо всех в Кабинете, обо всех даже на свете находил сейчас в себе самую настоящую свежую отроческую боль.
Глаза, глаза, глаза…
Видел женщину, что допрашивал Маня, а слышал:
–– Я женщина, ты мужчина, а вот ты меня и не достанешь!
Милиционера увидел в окно во дворе, но услышал:
