В один прекрасный день, когда ее не было дома, Джон Терстон показал мне ее комнату. В ней было много индусских вещиц, доказывавших, что она покинула родину не с пустыми руками. Присущий Востоку вкус к ярким цветам тоже наложил свой отпечаток на эту девичью комнату. Она купила на ярмарке целую кипу синей и красной бумаги и завесила ею стены своей комнаты, скрыв под нею скромные обои.
Эта попытка воссоздать Восток в скромном английском жилище имела в себе что-то трогательное.
В первые дни моего пребывания в Дункельтвейте странные отношения, существовавшие между секретарем и мисс Воррендер, возбудили во мне только любопытство; но потом, когда я заинтересовался красавицей-англоиндианкой, мною овладело другое, более глубокое чувство.
Я тщетно ломал себе голову, чтобы разгадать соединявшую их связь. Почему она гуляет с ним по ночам по саду, днем как нельзя очевиднее показывая, что ей противно его общество?
Очень возможно, что дневное отвращение было просто-напросто уловкой, рассчитанной на то, чтобы скрыть истинное отношение к нему. Но такое допущение противоречило прямоте ее взгляда и откровенному выражению резких черт ее гордого лица.
А в то же время – как объяснить иначе эту необъяснимую власть над нею секретаря! Эта власть проскальзывала в массе разных мелочей, но проявлял он ее так скрытно и осторожно, что ее можно было заметить лишь при очень тщательном наблюдении.
Однажды я поймал его на таком повелительном, таком грозном взгляде, устремленном на лицо девушки, что минуту спустя едва мог поверить, чтобы это бледное бесстрастное лицо способно было на такие взгляды. В те минуты, когда он смотрел так, она сгибалась и дрожала, точно от физической боли.
«Нет, нет! – думал я. – Тут замешана не любовь, а страх».
Я так заинтересовался этим вопросом, что заговорил о нем с Джоном. Он в это время находился в своей небольшой лаборатории и был поглощен рядом опытов по добыванию какого-то газа, заставившего нас обоих раскашляться. Я воспользовался этим обстоятельством, заставившим нас выйти на свежий воздух, чтобы заговорить об интересовавшем меня вопросе.
– Сколько времени, вы говорите, мисс Воррендер находится в доме вашего дяди?
Джон бросил на меня ехидный взгляд и пригрозил своим обожженным кислотой пальцем.
– Вы что-то очень интересуетесь дочерью покойного и незабвенного Ахмет Кенгхис-Кхана, – сказал он.
– Само собой, – откровенно признался я. – Я впервые встречаюсь с человеком такого романтического типа.
– Будьте осторожны, душенька, – назидательно пробурчал Джон. – Заниматься перед экзаменами таким делом отнюдь не годится.
– Не болтайте глупостей, – возразил я. – Если бы кто-нибудь услыхал вас, он, наверное, вообразил бы, что я влюблен в мисс Воррендер. Нет, нет! Я смотрю на нее как на любопытную психологическую проблему, но и только.
– Вот, вот, и больше ничего. Только проблема.
Джон, должно быть, еще не очухался от своего одуряющего газа. Его тон становился положительно невозможен.
– Вернемся-ка лучше к моему первому вопросу, – сказал я. – Итак, сколько времени она живет здесь?
– Около десяти недель.
– А Копперторн?
– Больше двух лет.
– А не были они знакомы раньше?
– О нет, это вещь совершенно невозможная, – категорически заявил Джон. – Она приехала из Германии. Я сам читал письмо старого коммерсанта, в котором он описывал ее прошлую жизнь. Копперторн же все время безвыездно жил в Йоркшире, кроме двух лет, проведенных им в Кембриджском университете. Ему пришлось покинуть университет при каких-то не особенно-то лестных для него обстоятельствах.
