– Я прямо из кровати сбежал. В окно вылез – и сюда.
Журке очень-очень хотелось узнать, от кого сбежал незнакомый мальчишка и почему прячется. Но приходилось быть снисходительно сдержанным и чуть насмешливым. Как-то уж настроился Журка на эту струну. Он вспомнил свою ночную вылазку на кладбище и сказал наставительно:
– Если собираешься драпать ночью, надо одежду заранее где-нибудь спрятать.
Мальчик беспечно махнул рукой.
– А, не догадался. Ладно, и так сойдет… – Потом он глянул на Журку быстро и внимательно. Спросил: – Тебя Юркой зовут?
– Да…
– В честь Юрия Григорьевича?
Журка растерянно мигнул. Он не знал, почему его назвали Юрием. Но тут же сказал:
– Конечно. А что?
– Ничего. Так…
– А тебя как звать? Мальчик неразборчиво бормотнул.
– Борька? – переспросил Журка.
– Горька, – отчетливо сказал мальчик. – Полное имя Горислав. Но никто меня полным именем не зовет. Горька – вот и все. Это мне больше всего подходит. Как наклейка…
– Почему же? – смутившись, выговорил Журка. Горька сказал то ли шутя, то ли серьезно:
– Да так. Жизнь такая. Горькая… Невезучий я уродился. Одни шишки отовсюду.
– Какие шишки?
– Всякие. Сегодня опять от отца перепало. С дежурства вернулся злющий, с мамкой поспорил…
– Значит, ты из-за отца сбежал? – сразу пожалев Горьку, спросил Журка.
– Не… Сегодня из-за другого. Меня хотели расстрелять.
Расстреливают обычно на рассвете. Так написано в книжках. Но рассвет начинался рано, и, когда за Горькой пришли конвоиры, солнце стояло уже высоко.
Горька проснулся от долгого, но осторожного стука по стеклу. Увидел в окне головы братьев Лавенковых и все вспомнил. Он понуро, но быстро натянул брюки и рубашку, сунул ноги в растоптанные полуботинки, которые давно надевал не расшнуровывая. Хотел убрать постель и вдруг подумал: а зачем это человеку, которого через несколько минут расстреляют?
Но ведь это не всерьез… А если бы всерьез?
Интересно, что чувствует человек, проснувшийся последний раз в жизни, одевшийся последний раз в жизни? Что он думает, когда у двери стоят двое с автоматами, чтобы провести его последний раз под ясным небом до обрыва?
Тоскливая тревога заметно кольнула Горьку. Будто сейчас была не игра. Не совсем игра… Он выдохнул воздух сердитым толчком, прогнал страх и вылез в окно. Хмуро сказал братьям Лавенковым:
– Чего греметь-то? Чуть всех на ноги не подняли… – Это все, чем он мог досадить конвоирам.
С приговоренным к смерти, видимо, не принято ругаться, и старший Лавенков, Сашка, миролюбиво ответил:
– Да ты что, мы тихонько стучали. – Потом другим, уже строгим голосом скомандовал: – Руки…
Горька вздохнул, нагнул голову и заложил руки за спину. А что было делать? Он покорился судьбе еще вчера, во время военного суда, который состоялся в сарайчике Егора Гладкова.
Егор тогда спросил у защитника Степки Самойлова:
– Чем ты его можешь оправдать? Степка пожал плечами, растерянно протер очки и сказал:
– Не знаю…
Он, кажется, добросовестно старался придумать защитительную речь, но так и не смог.
– Оправдывайся сам. Последний раз, – сказал тогда Гладков Горьке.
Но Горьке тоже нечего было говорить. Все, что можно, он сказал еще раньше, и его объяснения не убедили никого из судей – ни Егора, ни Митьку Бурина, ни тем более безжалостного третьеклассника Сашку Граченко. Да Горька и сам понимал, что нету ему оправдания. Из-за него отряд напоролся на огонь собственного часового и теперь, по правилам игры, два человека считались убитыми.
