Встать на ноги труднее, чем пешком дойти до легендарной горы Кайлас.
Поначалу приходится двигаться на четвереньках, по-собачьи, в кровь обдирая колени, а потом уже, когда боль становится обжигающим кнутом, рывком подымать себя и, выплевывая хриплый стон, тащиться в темноту. Невозможную, небывалую – темноту, где пахнет сыростью, а капли не смолкают, бубнят речитативом древнеарабских сур: Алиф. Лям. Мим…
Сначала всегда была тьма, а потом появился свет.
Так было и есть изначально.
Надо было Идти.
Только не пророк я, рассуль, или новый мессия.
…Родник доверчиво ткнулся в ладонь холодным носом – и отпрянул от рыбьей чешуи, обиженно лепеча невнятицу.
Брызги маленькой радугой, на миг повисли в воздухе, чтобы опасть на травы капельками невинной росы.
Гордая фиалка вскинула головку, украшенную алмазным ожерельем, и насмешливый щебет птиц был ответом этой гордыне.
Солнце золотце, пригоршнями рассыпало вокруг тертую охру, золотя кусты жимолости, оглушающий аромат плыл волнами, заставляя сердце биться чаще, словно у юноши в предвкушении первого любовного свидания – а каждый вдох и выдох звучал «альфой» и «омегой», славя Всевышнего, повелителя блаженных садов, родителя всех религий.
Я стоял нелепой, закованной в металл статуей, посреди райских пределов, и не знал: тосковать ли мне за тьмой подземелья Испытания «беспредельной»?!
Тьмой, из которой родился свет, как уже случалось некогда с мирозданием; да и со мной, как однажды бывало.
Или обождать чуть…
Память подсказывала свидетелем, заслуживающим доверия: никакой доспех не надевал.
Я не брал его с собой, не просил Виландию помочь мне застегнуть пряжки и затянуть ремни; я не облачался во все эти зерцала, оплечья, наручи, поножи, не обвивал талию поясом с бляхами, не украшал голову прорезным шлемом.
Я не делал этого, и не брал короткий, словно игрушечный клинок.
И тем не менее – творение неведомого оружейника покрывало злосчастного Идущего с головы до ног, и это являлось такой же истиной, какой была гробница, оставшиеся снаружи.
Я готов к бою.
Я – потому что здесь и сейчас не находилось места лжи или притворству, отстранению или возвышению, всем этим; Джоникам, Риккардам, Идущим Впереди, путникам, странникам, именам, прозвищам, отчествам и племенным тотемам.
Я был наг душой и открыт рассудком для всего, что могло произойти со мной в здешнем раю.
Не смешно ли? – оголенный боец в ратном снаряжении!
Да смейтесь великим смехом!! Ведь я же Отступник!
…трава хрустела под двойными подошвами латных сапог.
Брызгала липким соком, ломкими стеблями корчилась за спиной.
Трава была бессмертна: что значит истоптанная сотня—другая зеленых побегов для обширной луговины?
Меньше, чем ничего.
Трава знала о бессмертии, и я знал о бессмертии.
Мы с травой знали о бессмертии всё, или почти всё.
Я сдвинул набок ножны с альфангой, и полной грудью вдохнул пьянящий ветер, отличный от запретного вина лишь тем, что он был дозволен.
Куда идти? Что делать, кого спрашивать? С кем биться и драться?
О, гордый Люцифер, творец Отступника, неужели именно здесь тебя выели до сердцевины, выбросив в земной мир лишь пустую оболочку?!
Деревья сомкнулись вокруг меня: ивы с ветвями—хлыстами, вековые карагачи, пирамиды кипарисов накалывали облака на острия макушек, красные листья аргавана соседствовали с серебристой подкладкой листвы сафеддоров.
И пятнистой шкурой леопарда, земля стелилась к ногам нового владыки.
