– Ладушка и павушка, – подхватил Сергей Николаевич и пододвинул маме стул. – Садитесь, Вербочка.
– Балабол, – констатировала Елена Анатольевна.
Я снова ничего не поняла, осуждает она своего сына или нет. Зато он рассмеялся весело, от души. Мама не удержалась и улыбнулась в ответ. Сергей Николаевич вдруг перестал смеяться и уставился на маму во все глаза. Ничего удивительного, у мамы необыкновенная улыбка. Она стоит миллион и похожа на солнечный ветер, сияющий и легкий. Мамина улыбка клеймит на всю жизнь, венчая твою голову солнечной короной и надувая твое сердце солнечным парусом. Ее не забыть, ей нельзя сопротивляться, остается лишь поднять руки вверх. Вернее не бывает. Вот Сергей Николаевич и поднял руки вверх. В переносном смысле, конечно.
– Под вашей пятой ключ золотой, Вербочка! – воскликнула Елена Анатольевна. – Вы знаете?
– Знает, – вместо мамы ответила я. – А мне стул? Я тоже, между прочим, женщина.
– Лиза! – умоляюще воскликнула мама.
– Молодец! – восхитилась Елена Анатольевна.
А секретарь ученого ничего, хоть и воображает.
– Садись, маленькая женщина, – очнулся Сергей Николаевич, подвигая мне стул.
– Ха! – из тьмы коридора выпал Мишка. – Давай на кухню помогать, маленькая женщина. Надо пироги таскать.
Я объелась вкуснющими пирогами так, что чуть не лопнула. Мишкина мама оказалась волшебницей от кулинарии. Нам с Мишкой накапали вишневой наливки, и я опьянела – то ли от вина, то ли от обжорства, то ли от непривычного, радостного шума, то ли от странных историй, рассказанных Мишкиной бабушкой. Я слушала ее и заслушалась. Ее речь была непривычной, старинной, певучей, а люди и вещи необычные, даже фантастические, совсем не такие, как в жизни. Я и не заметила, как Мишкина бабушка распалила тоску и сожгла ее в трех сказочных печах – железной, кирпичной и медной. Я вдруг узнала, что тоска так близко, что ее можно даже потрогать. В моей голове посреди черного поля и черного неба неожиданно выросло огромное дерево прямо под лунем Господним, рогатым месяцем с двумя золотыми ножками. Ни ветерка, ни дуновения, а дерево шумит и шумит всеми своими листьями, горюет, тоскует, печалится. Будто поет песню тихую и безрадостную, такую жалобную, что плакать хочется. Я погладила поникшие листья ладонью, они впились в меня крошечными, острыми зубками. Я отдернула руку, а тоска меня уже укусила, успела. Въелась в мои легкие, сердце и кровь. Так дерево одним листочком отрезало мне свой маленький кусочек грусти. Я этого совсем не хотела.
– А я и не знала, что у тоски есть свое дерево, – зачарованно сказала я.
– Тебе и не надо знать, – засмеялась тетя Мила. – Рано еще.
– А это обязательно? – Во мне шевельнулся страх. – Ну, узнать потом… Разве у всех так?
– Как повезет, – улыбнулась Мишкина бабушка.
Я вдруг подумала о маме. Ее дерево тоски выросло давным-давно, и я не знаю, кто его посадил. Во мне тоже живет маленький кусочек грусти, я знаю почему, только думать об этом не хочется. Вот так тоска стала в моем воображении реальной вещью из живого дерева. А дерево можно сжечь хоть где, это все знают.
– Мам, мне чудится, будто я знаю их всю жизнь, – сказала я.
Мы лежали в темноте и молчали. Не знаю почему. Может, потому что редко бывали в гостях.
– Да, – согласилась мама.
– Тебе тоже?
– Да. Давай спать.
– Давай, – вздохнула я.
Я повернулась спиной, мне было грустно. Мама обняла меня, и мы долго не могли заснуть. Уверена, мама думала о том же, о чем и я. У нас с ней самая лучшая семья, но такая маленькая, что будто и нет.
