Главная причина, мне думается, в том, что верлибр – это только «чтение для глаз». Запоминать и повторять верлибры, твердить их, как магические заклинания, ни один русский человек никогда не сможет и не будет. А без магии изустного слова – какая же русская поэзия?
Я думаю, что как минимум еще несколько веков мой народ будет считать стихами лишь те тексты, что обладают если не рифмой, то хотя бы размером. И только в этом случае русская поэзия будет рождаться в толще моего народа вновь и вновь…
СВИДАНИЕ
Спасибо, что ты приезжала,
Чтоб слезы мои утереть.
Ты видела – их было мало,
И больше не будет уж впредь.
Всё легче я в этой юдоли
Справляюсь с душевной тоской.
Ты знала: я плакал от боли,
Но не поняла, от какой.
А я не ошибся нисколько,
Тебе тою ночью звоня:
Ты местная шлюха – и только,
Но всё же любила меня.
Хоть был я всего лишь просветом
В твоей непроглядной судьбе, –
За это свиданье с поэтом
Немало простится тебе.
Пусть сбудутся все твои грезы
И сны – даже те, что пусты,
Пусть кто-то утрет твои слезы,
Когда зарыдаешь и ты.
Да, влюбиться можно и в шлюху. И не только потому, что они бывают очень красивы. Человек сплетен из тысяч незримых нитей – и какие-то из них почти всегда находят в чужом, инородном существе своих собратьев. И тут же плотно сплетаются, срастаются с ними. Так люди, нравственно и интеллектуально чуждые друг другу, внезапно становятся близкими – и получается в итоге то, что мой учитель назвал «ненавидящей, тяжкой любовью»: когда отсутствие духовного cродства не восполняется близостью душевной и телесной; лучше сказать – когда духовное кричит, попираемое душевным и телесным.
Такой союз всегда непрочен: однажды духовное, – как самое сильное и независимое в человеке, – непременно выскользнет из-под гнета и победно заявит о себе. Тогда – разрыв, трагедия, страдание.
…До сих пор я помню квартиру ее родителей, где в их отсутствие мы с ней предавались однажды любовному сумасбродству. Я был тогда в этом жилище впервые – и меня, помню, больше всего поразило там место, отведенное книгам. Эта жалкая полочка с десятком макулатурных томиков, ютящаяся где-то у самого пола, навсегда врезалась мне в память.
***
Да, мы с тобой единоверцы…
Но есть различие одно:
Ты пишешь: «грусть терзает сердце»,
А мне не грустно, а смешно.
Твои метафоры искусны,
Размеры, рифмы – им под стать.
Но ты назвать стремишься чувство,
Назвать! А надобно – рождать…
Главную ошибку многих своих сотоварищей по поэтическому цеху я понял довольно рано. И свое понимание отразил в этом маленьком экспромте середины 80-х годов.
С тех пор я только укрепился в этой мысли. И даже стал сомневаться, может ли настоящий поэт назвать «единоверцем» того человека, который не знает – или не хочет знать – основ поэтического творчества. Ведь эти основы состоят совсем не в умении строить метафоры, выдерживать рифму, соблюдать размер…
Какой же он для меня единоверец – этот странный человек, употребляющий для передачи своей грусти словосочетание «грусть терзает сердце»? Да это антагонист мой, супротивник, враг!
НЕ ВАШ
Когда беру бумажный лист
И заостренный карандаш,
Мразь по прозванью «журналист»
Мне говорит: «Ты тоже наш!»
Я говорю, что я поэт,
Что мало общего у нас…
А мразь в ответ хохочет: «Нет,
Ведь ты нам сердце не потряс!..»
Молчу… и думаю в ответ
Под шелест купленных страниц:
А может, просто сердца нет?
Одна гордыня без границ,
Да взгляд, с каким последний тать
