Зигзаги судеб и времён (Из записок старого опера) - страница 3

Рано утром бабушка Екатерина разбудила меня и, как бывало в далёком детстве, подала большую кружку с тёплым парным молоком. «Ходики» так же тихо отстукивали, но теперь другое: вставай – тик-так, вставай – тик-так, вставай. Горницу уже заливало яркое утреннее солнце. День обещал быть жарким. Сон как рукой сняло. Бабушка возилась у печи – готовила завтрак. Русская печь – это песня мудрости наших умелых и мастеровых предков, которые смогли, выражаясь современным языком, придумать и сконструировать это чудо. Печь топилась дровами, торфом, соломой, кизяком[8]. Она служила для приготовления разнообразной пищи, отопления дома, мытья, лечения – да разве перечислишь все функции, которые выполнялись ею в станичных куренях казаков, деревенских избах крестьян, да и домах городского люда.

С раннего детства я любил, как и все дети, спать на полатях[9], представлявших собой дощатый настил под потолком и являвшихся продолжением печной лежанки между стеной куреня[10]и русской печью. Выражаясь современным языком, это были антресоли. Зимой, когда я простужался, бабушка с ворчанием отправляла меня на горячую лежанку печи, где кисловато пахло расстеленными там овчинными тулупами, валенками, сушёными лечебными травами.

Весь день прошёл в домашних хлопотах. Только после вечерней дойки коров бабушка смогла спокойно посидеть со мной и поговорить.

Утром следующего дня в дверь куреня кто-то постучал и раздался скрипучий старческий голос:

– Дозвольте взайтить?

Бабушка, улыбаясь, сказала мне:

– Дед Воробей в гости пришёл.

И ответила:

– Да уж входи!

Дверь открылась. На пороге стоял дед Воробей, проживавший по соседству.

Зайдя в горницу бабушки, он поприветствовал нас:

– Здорова живёте!

Она кивнула ему и ответила:

– Спаси Христос!

Гость снял с головы неизменную казацкую папаху с синим верхом и красными полосками крест-накрест, с трудом поклонился, опёршись на свою деревянную сучковатую, отполированную десятилетиями клюку, пригладил трясущейся ладонью седую плешивую голову и, перекрестившись на образа в «красном» углу куреня, кряхтя сел на приступок[11] у русской печи. Я давненько его не видел и заметил, что мослаковатый[12] дед ещё больше согнулся, чаще сухо кашлял и при этом так же, как и в далёком моём детстве, витиевато ругался:

– Растудыт твою карусель, эту сухотку!

Его большущая борода ещё сильнее пожелтела, а мха на его высохшем лице стало больше. Одет он был по-прежнему, несмотря на жару, в тёплую душегрейку, синие, выцветшие от времени и штопаные во многих местах казацкие шаровары с широкими, поблёкшими красными лампасами. Обвисшие по-старчески шаровары были заправлены в вязаные шерстяные чулки. Ноги были обуты в изрядно стоптанные кожаные чирики[13].

Прищурив свои подслеповатые глаза под густым волосяным мхом, дед обратился ко мне с вопросом:

– Ну што, куга[14] зелёная, приехал опять безобразничать и забижать стариков?

Я понял, что дед имел ввиду наши детские проказы, когда в далёком детстве летом родители отправляли меня в «командировку» к бабушке Екатерине.

По соседству с домом бабушки жила семья потомственных казаков. Самым старым был дед Воробей – так его все звали. Он сам был маленького росточка, а большая бело-жёлтая борода свисала на его грудь. На скулах деда Воробья рос мох, по крайней мере мне так казалось. На голове у него красовалась папаха-кубанка. Даже в самый сильный зной он надевал тёплую меховую тужурку-безрукавку, а обувался в короткие полуваленки. Целыми днями дед Воробей сидел на завалинке со своим псом по кличке Кабысдох, таким же древним, как и хозяин. Шерсть у Кабысдоха была седая, а на морде красовались большие бакенбарды, от чего он был чем-то похож на старого камердинера. Дед Воробей курил цигарку-самокрутку, которую называл «козьей ножкой», часто хрипло кашлял от крепкого самосада, при этом приговаривая: