Почесал затылок, грубовато спросил,
– Ну, чего тебе…
Красота писяная, повернулась на бочёк, обнажив то, что было ещё спрятано, почти укрыто, от жадных до такого, глаз – мужицкого отродья, и сказала, что ей страшно.
Он пообещал принести ей ружьё и сделал вид, что уходит…
Встала. Вскочила, гремучая змея и схватила его нежно за шею, а потом обвила хвостом змеиным, нет, всё – таки… рукой и блистая при луне чашами изобилия, которые пригодилсь бы для сосунков – малышей…потом, спустя хотя бы одну пятилетку, строителям социализма…
Он закрыл глаза и понял, что это не змеюка, это удав и почувствовал … уже его начал медленно заглатывать в своё бездонное чрево. А, а она, поняла…
Этого вислоухого нужно брать измором.
Решила.
Сделала.
Убрала свои руки-крюки, села в своё логово, почти закрыла, свои приманки, на живца.
И, и, попросила, попросила, с кислой миной на лице, принести сюда, поближе, свою постель. Здесь, кто-то бегает. Слышала, трава шелестит… Боююсь…
Долгий день до вечера, когда делать нечего, а тут. А сейчас… Время. Ну, прыгни в утро. Петушок пропоёт, доярки пойдут, загремят вёдрами-подойниками, и папа с ружьём прогонит пугающих маленькую скороспелочку. Он не скажет роковое, в маму пошла, слаба на передок, плетёт верёвки из жил пацана.
А она, эта, уже созревшая, перезревшая, заговорила, запела, что бы он, этот недотёпа, повернулся к её личику. И, что бы не понял, что к чему, рассказала про индийскую какую – то йогу, только начала заикаться сказала ой, а потом ёгаа. Это по ихнему, заморскому, наверное соблазнять так заикасто…Рассказала про поцелуи и приложилась, прикоснулась губами, огненными, аж зашкварчало у него внутри, пошевелила язычком, раздвоенным, как змеюка, когда замаанивает, замааанивает лягушку в свои объятия, и потом! Потом, потом. Лучше бы суп с котом, чем обучала, как первачкам, в начальных классах, что, и как надо при этом чувствовать, думать и, и, хотеть.
А этот удав, в маске её, Бэллы… начала живьём заглатывать очередную жертву в свою бездонную требуху, ногами вперёд. Теперь не побежать, не убежать, не прибежать, а – приползти к её чреву… в её утробу.
… Однажды видел, как уж, на берегу пруда затягивал, сокращаясь всем своим змеиным телом, лягушку. Она уже была наполовину внутри, внутри его пасти, задние лапки, с перепонками уже там, а передние безнадёжно висели, у самого входа в Рай. Глаза выкатились из своих мест и смотрели на мир, умываясь горькими слезами. Вот. Думалось тогда, вот судьбина, бедняга…
Я, тогда, у того пруда, стоял и смотрел, а они, так спокойно – он, удав, делал своё дело, и, и на меня, ноль. Не испугался, не пожалел эту жабу, и не вернул её к своим родным и близким, они, и лягушка и уж, вершили дело…Кто кого сгрёб, тот того и в лоб, хотя она, жертва пошла ногами вперёд…в бесконечность. А ноги этой бедной, несчастной, как теперь и они, лапки с перепонками не плескались в озере, прудике лягушачьего царства дома, а в желудке этого чудовища…
Теперь вот и он…по самое де – де в мутной воде. Не сопротивлялся, – медленно, медленно…начинал понимать как сладко и горько там у неё в желудке, как, да как, может это всё-таки так и положено. Он мужик, хоть ещё и не знавал, не ведал такого чуда. А теперь сама судьба даёт ему шанс. Сделать то, что должен мужчина. Так говорили бывалые, на пляже,– посадить дерево, построить дом и родить ребёнка…
