– Кто ты? Как звать? – вопросил воевода.
Мордвин скосил взор в сторону, ничего не ответил.
– Ты понимаешь русскую речь? Дикарь, отвечай! – Хабар-Симский встал, вплотную подошел к нему, схватил за ворот одежды, сильно дернул к себе.
Мордвин продолжал молчать, лишь рукой прижимал что-то к груди. Стоящий неподалеку Михаил Савельевич воскликнул:
– Притворяется, боярин! Когда поймали в лесу, баял по-нашему не хуже нас самих.
– Ну? – снова подступил к пленному Хабар-Симский. – Будешь отвечать аль на дыбе язык развяжешь? И… что ты прячешь на груди?
Боярин дернул его руку, но мордвин резко отшатнулся в сторону, воскликнул на русскому, неправильно произнося слова:
– Не надобно на дыбу, не враг я вам!
– Так, так, – протянул воевода, вновь усаживаясь на скамью, – значит, ты все-таки говоришь по-нашему.
– Господин многое хочет знать, но мало слушает, – мордвин выпрямился, с хитростью взглянул на боярина.
– Я слушаю тебя.
– Господин желает узнать, что на груди моей? Так вот гляди! – пленник распахнул ворот, под рубахой на серебряной цепочке висел тельник, тускло при свете свечей поблескивало святое распятие. – Крещенный я, господин, крещенный вашим священником, жена моя из ваших, русских.
– Как имя твое?
– Иван, мое новое имя Иван, то в крещении. Прежнее мое не скажу, не надобно того.
– Ладно, Иван, – махнул рукой Хабар-Симский, – хочешь держать это в тайне, держи, к делу то не имеет значения. Но желаю узнать от тебя: перешел ли на сторону татар твой народ аль нет? Ты христианин и посему по долгу своему обязан помогать нам.
– Предать свой народ?
– Ежели не скажешь правду, предашь единоверцев, а то больший грех, ты не находишь?
– Господин! – воскликнул мордвин, упав на колени перед боярином, в унижении сложив ладони. – Проси чего желаешь, бери, что хочешь, только прошу, не заставляй меня предавать свой народ!
Хабар-Симский глядел на него сверху вниз, в душе не чувствовал ни жалости, ни милосердия к чужому человеку, в голове было лишь одно – страх за свой русский народ, ради которого он столько рисковал жизнью и сколько берег себя. Вопреки ожиданиям Ивана, молвил:
– Послушай, я позвал тебя ради дела, а не лясы попусту точить: скажи лишь – много татар?
– Много, господин, и вооружены они хорошо.
– Молодец, спасибо за новость. А теперь скажи, твои там, у хана в ставке или же прячутся по лесам?
Ничего не ответил на то пленник, только, побледнев еще более, потупил взор. Иван Васильевич и без слов понял всю правду, оттого и сказал:
– Значит, к Мухамедке переметнулись, а не под защиту нашего князя. Хорошо, – указал рукой, обратясь к Михаилу Савельевичу, – отведи, Миша, его. Накорми да спать уложи, а самому глаз с Ивана не спускать.
Молодой человек нахлобучил шапку на голову, с задорным смешком схватил под локоть мордвина, потащил его к выходу. Суровым взором проводил их Хабар-Симский; тяжкая дума окутала его помыслы о грядущей войне. Враг наступает сильный, в гневе безжалостный. Ежели не придет помощь от государя, быть беде: не удержится Нижний Новгород, погорит от рук басурманских, заполыхают горячим пламенем дома, амбары да храмы, много погибнет православного люда. От одной такой мысли хотелось плакать, рвать на себе волосы, но и того нельзя: воевода обязан быть первым средь ратников, а не уподобляться слабой женщине?
Мухаммед-Эмин восседал на рослом аргамаке, из-под тонкой ладони всматривался на стены богатого города. Там, за толстыми стенами, возвышались храмы и колокольни, ярче солнца блестели-переливались в лучах маковки позолоченные. Богатая добыча, новые сильные рабы, прекрасные ясноглазые женщины! О, Аллах, даруй победу над гяурами! Молитвенно подняв очи к холодным зимним небесам, хан в предвкушении грядущей победы позабыл все на свете, не осознал, не понял, что грех делить шкуру неубитого медведя – Аллах не любит самодеянных гордецов, ибо будущее известно лишь Ему.
