И Викентий Модестович, внезапно ощутив классовую неловкость, поспешил перевести разговор на другую, отвлеченную тему. Вскоре Серафима уже хохотала как сумасшедшая, слушая изрядно пронафталиненные семейные истории в пересказе наблюдательного, язвительного мемуариста.
Со вчерашнего дня, а точнее, с появлением в доме Серафимы Викентий Модестович и вправду словно помолодел лет на двадцать. Из шкафа были извлечены английский вельветовый пиджак шоколадного цвета и парадные бежевые брюки, а клетчатый плед, которым он прежде укутывал ноги, поспешно задвинули в самый дальний угол. Французская туалетная вода, несколько лет пылившаяся в серванте, внезапно поселилась на полочке в ванной. Нет, разумеется, Викентий Модестович был человеком здравого ума и не допускал даже мысли о том, что может увести у молодого симпатичного внука юную красавицу. И все же… Разговаривать с очаровательными девушками не считалось предосудительным даже во времена инквизиции. Тем более если красавица оказалась не глупа и сама записалась в собеседницы. Вот и отлично! В кои-то веки среди равнодушных и, скажем прямо, недалеких домочадцев появилась внимательная слушательница. Валерии и Марианне вечно некогда, у них полно дел в городе, а Серафима, кажется, поселилась в доме надолго и не прочь помочь уставшему от жизни творцу привести в порядок его записи…
Серафима и вправду охотно болтала с «дедом Викешей», подробно расспрашивая его о семье, о детях – Люсе и Гарике, сочувственно выслушивала жалобы на бестолкового сторожа Василия и его шумную жену Олесю. У той вечно случались какие-нибудь необыкновенные истории, разраставшиеся в ее изложении в длинные устные новеллы. Причем Олеся всегда завершала рассказ не шибко оригинальной моралью. А истории были достойны криминальной хроники. То ее прямо на деревенской улице пытался затащить в машину какой-то кавказец, загипнотизированный пышными малороссийскими формами. То воришки срывали в метро сумку с мобильником и деньгами. То ее «разводили» на жалость нищие, которых она потом видела во вполне цивильных одеждах и даже однажды – в приличной машине. Рассказывая об этом, патриарх буквально кипел от негодования: нет, ну как можно быть такой растяпой! Не девочка ведь! Тетка здоровая! Серафима слушала жалобы Викентия не перебивая, зеленые глаза ее лучились вниманием и сочувствием, пухлые детские губы расплывались в обворожительной улыбке.
– Ну, Сим, у тебя и терпение! – удивлялся Стасик, безуспешно пытаясь увести возлюбленную. – Сколько можно мусолить эти занудные семейные истории? Помяни мое слово, скоро дед заставит тебя слушать с ним оперы и читать его скучнейшие статьи о кино.
– Не устаю удивляться, что ты нашла в нашем Стасике! – проворчал Викентий Модестович, когда тот, с досадой махнув рукой, уже собирался отправиться в свою комнату. – Мой внук – человек темный, я бы даже сказал – агрессивно невежественный, – продолжал патриарх. – Вот сейчас… Погоди, давай зададим ему самый простой вопрос. Стасик, кто написал оперу «Хованщина»?
– Чайковский, – невозмутимо буркнул Стасик. – Кто же еще?
– Мусоргский! – тихонько поправила Серафима, словно извиняясь за невежество возлюбленного.
– Молодец! – возликовал патриарх, бывший страстным меломаном, – я не ошибся в тебе, Серафима. Хочешь, как-нибудь в дождливый денек послушаем «Травиату» с Анной Нетребко?
– Эй, дед, не отбивай мою девушку! – шутливо толкнул Стасик в плечо Викентия Модестовича. – Хорош пудрить Симке мозги!
