В отличии от украинцев или кавказцев, жители Русской равнины вели хуторное хозяйство, жили крохотными поселениями, занимались в основном охотой и собирательством.
Так, до XVI века основным продуктом питания для русских было бобровое и птичье мясо, и лишь в наименьшей степени – хлеб.
Это вызывало явление отходничества, когда мужчины надолго покидали свои дома сначала для занятия собирательством (эта практика дожила на Русском Севере до нашего времени; там и сейчас мужчины и женщины на месяцы уходят в тайгу на сбор ягод), а позднее и для работы на государственных и частных заводах, бурлачества или батраческого труда на поместных землях.
Девственность в Центральной России имела очень низкую ценность, на Русском Севере – вообще отрицательную. Точно также как смена половых партнёров для молодых девушек не стигматизировалась (слово «блудница» обидным не было; оно обозначало, что девушка «блуждает» в поисках мужа).
Вот так мы и приходим к весьма парадоксальному выводу: как ни крути, Россия осталась очень традиционной страной. Просто традиции у нас специфические (как, впрочем, и у других).
Наш высокий уровень самоубийств, высокий уровень разводов, психических расстройств, развитая культура насилия, вообще многие явления отечественной жизни происходят не оттого, что мы ушли от наших традиций, – наоборот, это и есть наши традиции.
Так, те же психические расстройства в традиционной культуре во многом не стигматизированы, особенно в нетяжёлых формах.
Скажем, человек с симптомами лёгкого ПРЛ мог бы без проблем вписаться в традиционное общество, но с трудом вписывается в общество современного капитализма.
Разумеется, отечественные традиции сохранились даже вопреки многим разрушительным действиям властей, в некотором роде приспособившись к ним.
Во многом этому помогло то, что в России традиции не институциализировались, как это было на Западе или, скажем, в Японии.
Отсутствие институциализированной традиции в нашей стране заставляло некоторых либеральных публицистов и вовсе утверждать, что никакой традиции у нас нет: мол, если дедов дом три раза горел (частая проблема на Руси) и отстраивался ещё при жизни деда, – как могут внуки хранить хоть какую-то память о дедовых временах?
Однако традиция – это не формальная и абстрактная «память». Это живое действие. Это передача огня, а не поклонение пеплу (особенно примечательно в примере с домом).
Совершенно буквально это проиллюстрировал Юкио Мисима: чтобы сохранить традицию, надо сжечь храм.
По этой же причине в «Жизни на продажу» того же Мисимы хранительницей традиции внезапно (именно внезапно) оказывается девушка-хиппи Рэйко, которая, казалось, никак не могла бы справиться с такой ролью.
Традиции в других странах оказались выхолощены во многом именно потому, что были институциализированы, и враги их сразу знали, куда бить.
В России традиция была стихийна, она мимикрировала, точно трикстер, под господствующий нарратив, во многом определяя его.
Как писал советский философ Михаил Лифшиц, классика в трудные годы ищет «щель», где может укрыться, чтобы потом выйти на свет. Классика в лифшицианском понимании не тождественна традиции, но во многом ей дружественна.
Российская традиция никогда не институциализировалась, а потому она вечно находится в становлении. Она вечно молода, для неё в некотором роде продолжается «мифическое время».
