–Как мне рассказать вам историю моей жизни, мадам, – воскликнула прекрасная злосчастница, обращаясь к графине, когда это самый ужасный пример того, как несчастья преследуют невинность. Это всё равно что обвинить Божье Провидение, пожаловаться на него, – вот настоящее преступление! Как я могу посметь…
Слёзы так и покатились из глаз этой бедной девицы. Поплакав какое-то время, она начала свой рассказ такими словами.
– Вы позволите мне скрыть своё имя и происхождение, мадам, не будучи выдающимся, оно было честным, и я не предназначалась судьбой тем унижениям, из которых проистекли мои злоключения. Я потеряла своих родителей ещё совсем девочкой, и я верила, что с той малостью, которая была мне оставлена, я сумею занять в жизни честное место, и постоянно отвергая бесчестие других, я не заметила, как проела ничтожные крохи мне доставшиеся в наследство. И чем бедней я становилась, тем сильней меня презирали. И чем сильней мне нужна была помощь, тем слабей становилась надежда получить её, верней, тем чаще мне предлагались бесчестье и позор. Из всех бедствий, что я претерпела в ту несчастливую пору, из всех ужасных предложений, какие мне были сделаны, мне достаточно рассказать, что случилось со мной у месье Дюбурга, одного из самых богатых откупщиков столицы. Меня к нему направили, как к человеку, чья репутация и богатство могли бы с уверенностью смягчить мой жребий. Но те, кто мне давали этот совет, либо хотели обмануть меня, либо не ведали про бездушие этого человека и развращённость его нрава. После двух часового ожидания в его передней, меня, наконец, ему представили. Месье Дюбург, лет сорока мужчина, только что вставший с постели, был завёрнут в просторный халат, который едва ли прикрывал срамной беспорядок: его готовились причёсывать. Он отослал своего слугу из комнаты и спросил у меня, чего я хочу от него?
– Увы, месье, – ответила я ему, – я бедная сиротка, которой нет ещё четырнадцати лет, и которая познала уже все оттенки несчастья.
И я ему перечислила все свои злоключения, трудность найти место, ужас положения, связанного с тем, что в поисках этого места, я уже успела проесть то немногое, что у меня было, позорные отказы, даже затруднения, какие у меня были в поиске работы в бутике или на дому, и надежду, какая у меня была, что он мне поможет в моей жизни.
Выслушав меня с достаточным вниманием, месье Дюбург спросил меня, всегда ли я была благоразумна.
– Я не оказалась бы ни в такой нищете, ни в таком затруднении, месье, если бы я перестала быть благоразумной.
– Дитя моё, – сказал он мне на это, – и какого же положения ты взыскуешь у богатства, которому ничего не даёшь?
– Обыкновенной служанки, месье, я ничего другого не прошу.
– Польза от такого ребёнка, как ты в качестве служанки – невелика и не требуется в этом доме; это не то что мне нужно. Ни твой возраст, ни манеры не годятся, чтобы быть служанкой. Но ты могла бы, будь твой ригоризм нравов не такой нелепый претендовать на честный жребий у любого человека свободных нравов. Именно в эту сторону тебе и надо клониться: эта добродетель, которую ты так выставляешь, мало пригодна в этом мире. Будешь ею кичиться стакана воды не подадут. Разве можно ждать благотворительности от таких людей как мы, которые, так сказать, меньше всего предрасположены, и что вызывает в нас одно отвращение. Мы любим получать что-нибудь за наши деньги, покидающие карман. А что такая крошка, как ты, может дать в уплату за предоставленную помощь, как не уступить целиком во всём, чего от неё хотят?
