– Наоборот, – говорит Эвелина, но голос слишком слабый.
– …Так, о чем это я? В общем, номер два: ешь, пока дают. Знаю, ты, наверное, думаешь, раз на воле клевала, как птичка… Хм, прости, не знал, с чем еще сравнить. Вот, раз тебе особо пища не требовалась, не значит, что она тебе не нужна сейчас. Это тебе не Беловодье с молочными реками, кисельными берегами, круглогодичным солнышком и турпакетами к Холму Радости. Это, милочка, Карское море, и тут чертовски холодно! Так что энергии тебе понадобится в тысячу раз больше, чем прежде. Что еще? С богинками дружбы не заводи. Они только с виду такие красотки. – Ветер задумчиво чешет предплечье. – К тем, кто хорошо себя ведет, могут подселить домового.
– Ну, ты-то, я вижу, далеко не образец послушания. – Впервые за долгое время Эвелина расплывается в улыбке.
– Я – дух свободы! – с гордостью заявляет сокамерник. – Для меня это позор на всю семью, коли позволю кому себя гладить по загривку, как какую блохастую собачонку.
С трудом превозмогая отвращение, Эвелина опускается на пол. Не стоять же целый день на ногах, в конце концов, тем более что совсем скоро одежда засалится, впитает в себя многочисленные тюремные ароматы и сделает ее хозяйку не лучше и не хуже других. Как море омывает скалы, так время омоет Эвелину, сгладив края и позволив вписаться в тусклую мозаику тюрьмы под названием Божедомка.
– Скажи, – помедлив, заговаривает девушка, – что здесь самое страшное?
Даже в темноте видно, что братец Ветер не смотрит в ее сторону, а испепеляет взглядом низкий потолок.
– Безделье, – отвечает он тихо. – На воле как, по крайней мере, у меня: летишь, куда глаза глядят; заглядываешь в дома, видишь настоящую жизнь. А здесь каждый день похож на предыдущий. Побудка, кормежка, отсидка в камере, снова кормежка, потом отбой. Знаешь, я иногда думаю, лучше бы у нас, как у людей, были каторжные работы, я не знаю… Посадили бы нас за станки или заставили снег руками копать. Но нет же, эти твари знают, как сломить наш дух. Убрать часы, запереть в вечной полутьме и наслаждаться на первом ряду этого замечательного спектакля под названием «смерть богов».
* * *
На ужин приносят заиндевевшее варево, понять происхождение которого невозможно. Похоже на перловку в желатине, но точно не скажешь. Эля с завистью изучает, как братец с жадностью поглощает неопознанную похлебку. Если не знать, что в тарелке, так и вовсе можно подумать, что там какое отменное кушанье.
Ветер поднимает глаза на сокамерницу.
– Учти, я предупреждал.
– Ага. – Эвелина с отвращением возит ложку по тарелке, ни капельки не чувствуя голода.
Первые несколько дней она так и ставит полную тарелку обратно на скрипучую тележку, и повариха с поросячьим пятачком каждый раз одобрительно усмехается, как будто тоже, как Ветер, знает что-то, о чем Эвелине невдомек. А на четвертый день случается вот что.
Божедомка гудит, как огромный пчелиный улей, и даже надзирательница, кажется, с самого утра более благосклонна к своим подопечным. Как обычно, она время от времени чинно прохаживается по длинным коридорам вместе с охранниками-лосями, но практически никого не тычет своей длиннющей палкой с набалдашником в виде каракатицы. Вот, собственно, откуда и прозвище ее пошло.
Оживление чувствуется почти физически. Эвелина никак не может усидеть в своем углу и все вертится, и крутится, и дергает Ветра за теплую руку.
