Змеиный медальон - страница 16

"Кейшка", – эхом отозвался в голове Маниськин голос… Оп-ля. Слово-то непечатное. Не дай бог, дурочка расскажет своим, ему же спасу не будет! А они вон из-за деревьев подтягиваются, сами услышать могут…

– У нас это слово ничего такого не значит, – буркнул он, оправдываясь. – Сама – Блаженная…

Кешка вслушался в звуки, которые повисли в воздухе – А-ма-ни-си-я. Он даже не знает, как называется местный язык, а уже говорит на нём. Чертовщина какая-то!

– Ну, Аманисия. И что с того?

– Блаженная, значит.

Теперь получилось по-другому: "луймихса". И на этот раз Маниська поняла.

– Чего-о? Сам – блаженный!

Похоже, для неё слово "аманисия" – просто набор звуков, которые числятся ей именем. Это, как у нас, Пётр – камень, Георгий – победитель… Получается, он, Кешка, понимает Маниськин язык лучше самой Маниськи. То есть, похоже, уже не Маниськин, а… откуда там взялось её имя, из какого-нибудь местного греческого?

Названия и имена, по идее, переводить не принято. Тогда, выходит, Лесная Река – это Хотимь, Страна Единых Людей – Майнандис, Добродей – Питнубий, а его папаша с дядей, как их там… Кешка окончательно запутался и махнул на эту лингвистическую муть рукой.

– Ладно, забудь. Зови меня Иннокентий.

Своё полное имя он терпеть не мог. Вон и Маниська повторить не смогла… Но Кешкой ему в этих краях точно не зваться!

– Ин-но-кен-тий, – чётко, по слогам выговорил он.

– Ой, Кен! – Маниська просияла. – Кен Могучий!

– Что, опять какое-то ваше слово?

Он прислушался к себе, к звукам, которые выходили из Маниськиного рта… Вроде, нет.

Пока она удивлялась, как это он не слышал о Кене Могучем, сыне пахаря Силы и Хлебной Девы, – ведь его даже малые дети знают! – Кешка покончил с кашей и дочиста выскреб миску. Заодно понял, вернее нутром почуял, что есть имена, которые всё-таки стоит переводить. Если пахарь – Сила, то он Сила и есть, буквально, в лоб, в этом качестве его самая суть заключена.

Хлебная же дева вовсе не жница или пекарша какая-нибудь, как он сперва подумал, а дух возделанного поля. Можно сказать, фея. Летом пляшет и резвится с подругами в стеблях жита, зиму пережидает в подземном царстве. Кто усерден в земледельческом труде, тому хлебные девы помогают, у кого на делянке сорняки да запустение, с тем могут злую шутку сыграть…

– А Сила всем пахарям пахарь был, – Маниськин голос обрёл напевность, стал ниже, приятнее. – Столько земли умел вспахать, сколько другому за тот же срок налегке не обойти, борозду клал глубокую, ровную – залюбуешься. И хлеба родились у него на зависть всем. И сам он был статный да ладный… Хлебные девы смертным показываться не должны, но одна не утерпела, вышла перед пахарем во всём блеске своей красоты…

– Они полюбили друг друга с первого взгляда, поженились, и у них родился сын, которого назвали Кеном, – скороговоркой закончил Кешка.

– А говорил, не знаешь! – Маниська обиделась.

– Так я и не знаю. Просто догадался, – хотел добавить: обычная мыльная опера, но поостерёгся. Кто знает, во что преобразуется это название на местном наречии. – Ты дальше рассказывай.

– Ну вот… Прожили они лето, как муж и жена, а потом настало время Хлебной Деве в подземное царство уходить. Говорит она Силе: "Ты меня жди, я по весне вернусь". А сама уже в тягости была, только ему не сказала, чтобы не тревожить зря. Думала, как до весны вся природа засыпает, так и дитятко в её чреве заснёт до тепла. Но вышло по-другому. Тягость её стала вскоре всем видна, а под конец зимы приспело время рожать. И пришла к ней Хозяйка подземного царства, и молвила: "Глупая, думаешь запреты наши просто так, впустую, придуманы? От смертного мужа зачала ты смертное дитё. Родишь сынка в царстве мёртвых – и наверх он уже не поднимется. Не видать ему света-солнышка, не ходить по травке-муравушке, а навечно лежать во сырой земле, не живому уже и не мёртвому, и страдать от тоски, и мучиться…"