Во всяком случае, пока что ни из Ряжска, ни из Пронска вестей не поступало. Молчание и радовало, и настораживало одновременно. Если там тишина – хорошо. Не о чем сообщать, вот и не шлют гонцов, приберегая их для важных вестей. Но возможно и иное. Окружили половцы грады, а воеводы прошляпили и теперь не в силах никого послать.
Опять же при любом самом благоприятном раскладе оставалась еще одна орда – старейшего хана половцев Котяна. На него Константину надавить было просто нечем и некем. Направить к нему послов с богатыми подарками? Глупо. Лебезить перед старым половцем еще хуже, чем совсем ничего не делать. Мудрый хан, немало поживший и изрядно повидавший, немедленно сообразит, что к чему.
Впрочем, тут и соображать особо нечего – дураку понятно, что рязанский князь боится его набега. Боится, ибо людей, чтоб его отбить, не имеет. Тогда уж его точно удержать не удастся. И даже если он примет от князя дары и, лукаво ухмыляясь, заверит в своей искренней, горячей дружбе, то уже через пару дней скомандует своим людям нечто совершенно иное. Ну, скажем, что-то вроде: «Вперед, бойцы! Вас ждут горы серебра и богатый полон». И тогда гореть Ельцу, который стоит ближе всего к кочевьям Котяна, а за ним Данкову и прочим градам, стоящим на Дону.
Вот потому-то, когда Константин возвращался из-под Коломны, невзирая на блестящую победу, он не особо веселился. Да, в самый первый день была радость. Еще бы, иметь втрое большего числом противника и одолеть его, притом такой малой ценой – всего-то несколько человек погибших, – тут впору хоть в пляс пускаться. Но уже на следующий день вновь пришло беспокойство, и сейчас у него не соловьи в душе пели – кошки на сердце скребли.
Вот куда ему теперь повернуть войска? Разделить ратников на две части, чтоб «не обидеть» ни одного из врагов. Об этом не может быть и речи. Хоть Константин и не стратег, но даже его познаний в истории, где речь часто шла о битвах, вполне достаточно, чтобы твердо уяснить – нельзя. При ударе растопыренной пятерней ничего хорошего не выйдет – можно и без пальцев остаться. Тогда что делать, чем жертвовать – Ижеславцем или южными рубежами? С одной стороны, на юге градов куда больше, значит, и рать надо посылать туда. Но с другой стороны, от Ижеславца до Рязани по Оке всего полсотни верст.
Рязанский князь посмотрел на друга, сидевшего поблизости. Вячеслав, облокотившись о борт, задумчиво глядел на Оку. «Тоже, наверное, гадает», – сделал вывод Константин, прикидывая, что на все раздумья осталось от силы полчаса. Вон уже завиднелись верхушки куполов рязанских храмов, а значит, совсем скоро они подплывут к устью Прони, и придется принимать решение. Пускай оно окажется не самым оптимальным, однако лучше хорошее сегодня, чем отличное, но завтра.
Константин еще немного помедлил, выждав минут десять – пятнадцать, и шагнул к Вячеславу, собираясь спросить его, что он может предложить, но сказать ничего не успел. Воевода прищурился и уставился куда-то за спину рязанского князя. Заметил:
– Сдается мне, княже, что решение принято за нас.
Константин обернулся и увидел всадников, скачущих по берегу навстречу их ладьям. Друзья переглянулись. «Интересно, какую весть они несут: один Ряжск взят или Пронск тоже полыхает? А может, они из-под Ельца?» – промелькнуло в голове у Константина. Хотя зачем гадать – сейчас все скажут.
И не знал рязанский князь, что в истории с половецкими ордами имелся еще один, совершенно неучтенный и не предусмотренный им фактор. Впрочем, предусмотреть его не смог бы никто, поскольку возник он не вчера и не месяц назад, а ранней весной, и именовался сей фактор… Ростиславой.
