Сначала я пыталась разобраться, действительно ли это желание поесть или организм придумал новую ловушку? Как было в первые часы: сводящий с ума голод, а потом вся съеденная еда оказывалась на полу. В животе продолжало урчать, иногда переходя к болезненным спазмам. Наконец я решилась поесть, искала глазами пиццу, как поняла, что Броуди только что доел последний кусок. Он смешливо оглянулся на меня и глотнул пива из бутылки.
– Ладно, я пойду, – Броуди вытер руки, бросил салфетку в коробку. – Ты пиши мне, что ли, о своём состоянии. Кажется, ты мне не рада.
Шок, удивление. Я смотрю на Броуди широко распахнутыми глазами, не знаю, шутит ли он или говорит совершенно серьёзно, но ответ всё-таки находится:
– Я тебе рада, – слова дались через силу, я чувствовала себя виноватой. – Просто мне нехорошо.
– Оно и понятно! – Броуди покачал головой, ломая коробку пополам. – Целыми днями сидеть в четырёх стенах. Может, тебе лучше подышать свежим воздухом? Прогуляйся, сходи в парк, – он осмотрелся, не выронил ли чего. – Хочешь, завтра вечером можем вместе пройтись?
– Будет темно, – перед глазами промелькнула картинка парка в сумерках, и кожа тут же покрылась мурашками. – Мне страшно ходить по улице, когда темно.
– Роуз, не придумывай! Я же буду рядом, тебе ничего не будет грозить!
Броуди тянулся обнять меня, а по моим щекам вот-вот грозились политься слёзы. Внутри всё снова холодело, дрожь окутывала руки, в комнате становилось душно. Я пыталась справиться с этим самостоятельно: глубоко вдыхала и сильно обнимала себя.
– Сидишь тут такая несчастная, – раздражённо буркнул Броуди, – а мне, думаешь, какого за тобой наблюдать, а? Думаешь, мне легко?! Но мне тебя жалко, кому ты нужна, кроме меня?
Я смотрела на него сквозь пелену подступающих слёз. Никак не могу понять, почему он так говорит? Да что с ним, чёрт возьми, такое?! Или Броуди прав – я погрязла в той проклятой ночи? Что если я никогда оттуда не выберусь?
– Всем тяжело, Роуз, – рявкнул он, – так что имей совесть. Пострадала и хватит! Жизнь-то продолжается! – Броуди потянулся к двери, но решил добавить: – У других и похуже бывает, но ничего ведь, не прячутся и не ноют.
Бормоча и дальше, что всё произошедшее «не смертельно», но уже себе под нос, Броуди ушёл. Я осталась одна в комнате. Стояла по середине, не понимая, что сделала не так. А сделала ли вообще? За всё время, сколько я знаю Броуди – как соседа и как друга – никогда не видела его в таком настроении. Он всегда всех пытался поддержать, был очень милым, заботливым, сострадающим… Может, я в самом деле придаю слишком большой вес случившемуся? Я ведь жива, со мной всё хорошо. И даже если Броуди прав и всё именно так, как он говорит, почему мне обидно? Почему каждая клетка моего тела восстаёт против? Правду, особенно обидную или невыгодную, редко когда слышать приятно, но являются ли правдой слова Броуди?
В дверь постучали. Первая мысль была, конечно же, о Броуди. Он передумал злиться на меня? Вернулся сказать, что говорил слишком резко, что перегнул? Я невольно вытянулась в струну, тело напряглось, и я ждала, когда дверь откроется, но аккуратный стук продолжался.
– Мисс Блинк? – послышалось с той стороны, и голос принадлежал полицейскому, а не моему другу. – Мисс Блинк, простите, у Вас всё хорошо? Вы в порядке? – затем он пояснил причину своего беспокойства: – Мистер Диксон громко говорил и вышел нервным. У Вас всё хорошо?
