– Месье Боулз говорит, ты прекрасная ученица. – Она говорила по-английски на французский манер, и в голосе ее звучали теплые нотки виолончели и флейты. – Ты Canadienne?
– Americaine. Я из Вермонта. То есть вообще-то Québécoise. мои родители из Квебека.
– Ah, oui. Вермонт, – повторила она. – Много французов в Монпелье?
– Да. И в Ратленде. И в Винуски.
Это название вызвало у нее бурное веселье.
– Винуски, – рассмеялась она, прикрывая рот рукой. – Забавно звучит, Винуски!
– Это индейское название, племени алгонкинов, – пояснила я и испугалась, что снова перешла черту и меня сочтут «мадемуазель всезнайкой».
На французском она расспросила меня про отца.
– Он работает в каменоломнях? Твой муж тоже?
– Муж? Нет, я не…
Пронизывающий смех.
– Может, у тебя есть petit-ami? Возлюбленный?
Я покачала головой.
– Ничего, скоро появится! – Она поднялась с кресла, стройная как ива и высокая, как я сама. – Встань, – скомандовала она. – И повернись-ка.
Я смиренно поворачивалась, пока она изучала меня взглядом: мои потертые ботинки, загорелые руки и облезлый нос, мои торчащие кости.
– Oui, très bien[38]. Уверена, ты похитишь много сердец, когда джентльмены приедут поохотиться.
На меня будут охотиться? Меня смущало то, как она оценивала меня, и я пристально уставилась в пол на ее изящные желтые туфельки из лайковой кожи с шелковыми розочками на носках.
– Теперь расскажи про своего папу, – потребовала она. – У него очень трудная жизнь? Вы очень страдаете?
Похоже, она хотела услышать от меня подтверждение своим догадкам, и я кивнула, чувствуя себя так, словно стою перед ней голой.
– Как вы принимаете ванну? Каково состояние туалетов в Каменоломнях?
– Мы моемся, – обиженно ответила я. Что за вопросы задает графиня?
– Но как именно? – продолжала настаивать она. – Не стесняйся.
Я смирилась. И рассказала ей подробно о том, как водовод компании подает воду с реки, как мы приносим ее ведрами с колонки и по субботам подогреваем на печи и наливаем в лохань, где моемся. Она слушала как зачарованная. Я не понимала, почему ей так интересна эта тема. Хотела бы я узнать, как моется она сама. Но мое положение не позволяло задавать вопросы, только отвечать на них. Я говорила запинаясь и удивлялась оживленному интересу в глазах графини. Солнце лилось сквозь стеклянные стенки оранжереи, освещая нас, как рыбок в аквариуме.
– А у вас есть ширма? – спросила она. – Для уединенности? И что насчет удобств? Туалета? Где вы…
– Les bécosses[39]. Ночные горшки. (А что в этом такого?) – заикалась я, пока она допрашивала меня со странной улыбкой.
– Enfin, вам же холодно на снегу, так? Бедные зайчишки, – мадам взволнованно наклонилась ко мне. – Понимаешь, Сильви, это в научных целях. Я хочу улучшить жизнь в деревне. Построить школы, провести водопровод ради здоровья и гигиены, la modernisation, понимаешь?
– Oui, мадам. – Ее называли ангелом рабочих поселков, и вот тому подтверждение.
– Мне говорили, ты пишешь по-французски. Покажи, пожалуйста, chérie[40]. – Она протянула мне ручку и лист бумаги, и я написала: «Сильви Пеллетье, Мунстоун. Колорадо, le 7 juillet 1907».
Она с одобрением посмотрела на написанное.
– Bon, – сказала она. – Я беру тебя на лето секретарем. Tu as la main d’une artiste[41].
Может, у меня и была рука художницы, но сердцем я чувствовала себя самозванкой. Я не была настоящей секретаршей и решила говорить при ней по-французски как можно меньше, чтобы она не презирала мою «песцовую» канадскую версию ее родного языка.
