Где же запах льда и снега? Где же холод?
Поворачиваюсь к Бритте, и в ее широко распахнутых глазах сияет облегчение.
– Почему так жарко? – хриплю я, сбитая с толку.
Язык сух, словно стог сена в разгар лета, волосы и одежда, мокрые от пота, липнут к коже.
Бритта бросается, пытаясь крепко меня обнять.
– Думала, ты уже никогда не проснешься! Четыре недели утекло! Белорукая так и говорила, но целых четыре недели!..
– Четыре недели? – хмурюсь я, отстраняясь.
И когда мышцы на столь простое движение отзываются болью, я вздрагиваю, пораженная. Почему они так зажаты?
– В смысле, четыре недели?
– Ты проспала почти месяц, – доносится пояснение Белорукой, которая спокойно наблюдает за мной, прислонившись к стене.
Позади Белорукой, через дверь наверху лестницы, струится яркий и теплый солнечный свет, заливает мерцанием Брайму и Масайму, которые давным-давно избавились от тяжелых меховых плащей и сапог. Оба щеголяют по жаре с голой грудью, впиваясь когтями в деревянный пол. Вокруг эквусов жужжат мухи, которых те отгоняют взмахами хвоста.
– Месяц?! – эхом повторяю я, как громом пораженная.
– Плохая алаки, заставила друзей поволноваться, – цокает языком Масайма, качая головой.
– Но тихоня нуждалась в отдыхе, Масайма, – возражает Брайма, встряхивая черной гривой с единственной светлой прядью. – Сам бы так поступил, если б знал, что придется неделями путешествовать в мерзком, гадком трюме сразу после того, как жрецы держали тебя в мерзком, гадком подвале храма.
– Но я бы тебе сказал, что залягу надолго, Брайма, – фыркает Масайма.
Белорукой надоедает их пикировка. Женщина указывает эквусам на лестницу, которая заполняется людьми, стремящимися выбраться наружу.
– Наверх, оба, – командует Белорукая. – Подготовьте повозку.
– Да, моя госпожа, – в унисон отзываются эквусы, и тут же их когти застучали по деревянным ступенькам.
– Простите, я не знаю почему… и как я так долго проспала, – лепечу я, никак не приходя в себя, и поворачиваюсь к Белорукой: – Так и должно быть с алаки? Это нормально?
– Нет, – отвечает женщина. – Но тебе был нужен отдых. Сказываются испытания, которые тебе довелось пережить. Даже обычные люди, столкнувшись с подобным, лечат боль сном. И лучше сейчас, чем когда ты доберешься до Варту-Бера.
Я хмурюсь.
– Варту-Бера?
Впервые слышу эти слова.
– Учебный лагерь, куда нас с тобой прикрепили, – радостно поясняет Бритта, постукивая по древнему хемайранскому символу на своей печати. – Вот что он означает! Первейший среди лагерей!
Я в смятении морщу лоб. Зачем отправлять нас в первейший среди лагерей, когда мы еще не прошли никакой подготовки?
Не понимаю. Прямо сейчас я вообще ничего не могу понять. Вновь наплывает сон, в голову закрадывается смутное воспоминание. И улетучивается, когда Белорукая протягивает нам по палочке чего-то похожего на древесный уголь. Сразу их узнаю: тоза́ли. Мама каждый день подводила им глаза, чтобы защитить их от солнца.
– Натрите веки. Вам это понадобится. Через час мы выдвигаемся.
– Да, Белорукая, – отзываемся мы ей вслед.
Как только она скрывается из виду, мы с Бриттой наносим тозали с помощью маленького кувшина воды в качестве зеркала. Мои руки дрожат. Мышцы так ослабели, что скрипят от напряжения и боли при каждом малейшем движении, пока я натираю веки. Когда я начинаю собирать то, что осталось от моих пожитков, становится еще хуже. Когда я в последний раз ела?
