Он повернулся.
– На твоем месте я бы бежал без оглядки, – сказал Джек.
* * *
На твоем месте я бежал бы без оглядки. Медленный, неуклюжий растяпа. Красное врозь. Забраться и содрать красное. На сем и закончим. Мычу, не приходя в сознание. Но пасусь где-то рядом. Бесит твоя хромота. Рука, уставшая держать ствол. Кровь, которую ты роняешь. Беги! – шепчу я. – Уноси ноги!
Время-время, перегрызть бы тебе горло, захлебнуться секундами.
Мама, мне жаль, прости, столько лет таскать по пустыне твой труп – чересчур. Зубами, пастью своей вцепился и не даю тебе, сука-время, взлететь. У бомбы гладкий серый бок. К такому примерзнуть бы всем собой. Не отодрать. Тиииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииии! – нудишь. – Тииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииии! А я передразню тебя, пусть, слышу, как крошишь мне ребра, вступили-таки в сговор! Сердце – предатель. Почти век ты лупишь в унисон с этой дрянью. Ты не Бог мне! Но кто же? Боже, боже, как устал я кормить тебя обрывками душ. Ни единая не приживается. Мертвые куски. Им нужен холодильник. Ящик для переноски душ. Органы же носили в ящиках. Печень. Сердце. Почему нельзя придумать такого для души? Ты нажралась бы их вдосталь. Бомба-обжора. Пузатая. Скоро треснешь. А? А?! Расколол тебя? Хочешь лопнуть? Лавиной, цунами выплеснуть наружу сотни полупереваренных душ. Детей. Распределителей. Коммивояжеров. Мутантов с телами дьявола. Предатели. Вот вы кто. Решили ударить одновременно. Когда я совсем без сил. Пора. Делайте что задумали. Но ничего. Ничего. Хрен вам. Продавец мороженого всегда так говорил. Просили у него кусочки разломанных рожков. Они так хрустели на зубах. Хрен вам! Держусь!
Пихаю взглядом его в спину, как шар в бильярде, бью со всей дури, но он рикошетит от борта, человечишка поганый, ни колес, ни воли, куртка на спине разошлась будто от моего толчка. В упор уставились зрачки от моих выстрелов. Ах, как бы я хотел их заштопать! «Ты надеешься, что он сумеет проползти хотя бы милю?!» – говорят дыры. Ударная волна выдавит все прыщи в радиусе десятка миль. Прощайте, дети. Не стоило жрать немытыми руками. Не будьте такими занудами. Я верю в этого неумеху. Я уперся ногами и держу бомбу на поводке. Сука. Сука. Да сдай же ты назад!
Но ты еле перебираешь ногами. Какой ты медленный!
Зубы трещат. Время, ты – мразь, дай мне час, я кормил тобой бомбу восемьдесят лет, стяни удавку с шеи, дай воздуха. ААААААААААААААААААААААА! Отчего так скверно пахнет сиренью?! Тииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииии! – сверлишь мне уши визгом. Я слышу! Чувствуешь, падаль, слабину. Сирень. Я вдохну тебя. Ты дашь мне еще миг силы. Ненавижу такой запах.
Его спина никак не исчезнет в дрожащем солью мареве, да что с ней, нарисована, что ли? Это холст с очагом, за которым золотой, мать его, город. Ты будешь убегать?! Иди к черту, ты стоишь только благодаря ей. Пока спина держит марку, понтуется передо мной, восстает на двух ногах против папиросных небес, идет, как самостоятельный, отдельный человек, я глушу себя извинениями.
Мама, сестрички. Родные мои бурдюки расстрелянной плоти. Мальчик славно согрешил с вами. Такой уважительный калибр. Такая меткость. Вы почти расползлись в слизь. Время казнило вас. Пришлось сметать на живую. Восемьдесят лет я приводил к вам дышащее еще мясо. Я кроил, как умею. Курсов тогда не было. Помню, мама, ты ходила учиться кройке. Но меня не учила. А я просил! Впрочем, моя судьба – шитье. Девочки умоляли, но я зашил уши, кровь слишком больно текла, ваши крики, такие искренние, но надо было вас чинить. Особенно лет через тридцать. Вы вовсе пришли в негодность. Вы вовсе умирали. А так, сменяв плоть на плоть, перелицевав… Да вы просто трусихи! Вы и сейчас орете. Мертвые! Вы недовольны. Вы никогда меня не любили. Вам казалось, что вы лучше меня. Папашу и того вы любили больше. А я вас чинил.
