– Пей, – спокойно сказал-посоветовал Флинт.
– Да-да, конечно. За ваше… – Губернатор отчего-то смутился и, так и не закончив фразы, выпил.
В рот-то жидкость зашла хорошо и в горло полилась резво, а потом неочищенный, ужасный спиртной напиток, который пираты называли ромом, попросился обратно. Губернатор, как кипятком, опалил себе нежное нёбо, привыкшее к куда более благородным напиткам, побагровел и надул щёки. Он понимал, что выплюнуть назад эту бурду станет страшным оскорблением, поэтому он боролся со своим естеством до победного. Ему, после нескольких неприятных секунд борьбы, удалось справиться с собой и протолкнуть огненную жижу дальше в себя. Он закашлялся, замахал на рот руками и, желая перебить вкус тростниковой самогонки, разъедающий его язык, с жадностью накинулся на баранину. Пираты заржали, Флинт презрительно скривил губы. Пьянка, едва споткнувшись, продолжилась.
– Дамы, вы тоже, – обратился Флинт к дочкам губернатора. Они подняли на него глаза, в которых плескался тёмными волнами ужас, и капитан сказал: – Пейте и ешьте. Не брезгуйте нами.
Дочки послушно стали есть то, что им положили на тарелки. Ром пить они, понятно, не могли, так Флинт приказал принести для них вина.
Пьянка продолжалась с час, пираты изрядно набрались и горланили песни. Джон Флинт сидел молча, накачиваясь ромом. От выпивки он не пьянел, а становился угрюмым. На щеках расцветал кирпичный румянец, а его неломкий тяжёлый, как пушечное ядро, взгляд бил по лицам сподвижников, изредка задерживаясь то на одной пьяной харе, то на другой, а то перекатываясь на его собственных, пленённых им лично заложников.
Идиллию хрупкого равновесия вечеринки нарушил пират Боб Гейл. Неустрашимый рубака и сквернослов, он, встав изо стола, пошёл танцующей походкой пьяного краба к губернатору. Трясся чёрными, как деготь патлами, он склонился к губернатору Расселу и, сощурив один глаз, проскрипел не смазанной дверной петлёй:
– Эй ты, свинья, я хочу жить в твоём доме и жрать твои деликатесы. Слышишь!
Губернатор склонил голову над тарелкой и подумал: «Ну вот, начинается». Расселл был прав и, одновременно, не прав в своей догадке.
– Боб. Оставь их, – сверкнув глазами, лениво и как-то устало проговорил Флинт.
– Нет, капитан, ты скажи: зачем ты их сюда притащил? Этому борову место на рее, а его сучкам…
– Заткнись! Или, клянусь гнилым лоном святой Магдалины, пожалеешь.
– Я что, Джон, хуже остальных и права не имею? – Гейл так разошёлся, что осмелился перечить капитану и, чтобы себя подбодрить, пихнул губернатора в затылок.
Разговоры за столом не смокли, пираты посмеивались, не понимая одурманенными плохим алкоголем мозгами всю серьёзность ситуации. Доходило до них туго.
– У меня печёнки болят, когда я на него смотрю, как он наши харчи уничтожает, якорь ему в глотку. Дай я на нём отдохну, капитан, – волосатая лапища пирата потянулась к ножу.
Флинт, поднявшись, сказал:
– Обожди. – Подойдя к потерявшему берега пирату, он спросил: – Что же ты, Боб?
Приобняв его за плечи, и не дав ему раскрыть рта, Флинт одним ловким движением развернул Гейла и, заставив его сделать шаг, дёрнул его вперёд, ударил лбом о деревянный столб, подпирающий толстой опорой крышу каюты. ТУДУМБ! Гейл, врезавшись в столб, немного покачался, стоя с открытым ртом, а потом рухнул плашмя на спину. Готов. Флинт умел бить. Гейла он успокоил навсегда, встречи с деревянной сваей его черепок не выдержал.
