Хозяин дома был крепкого телосложения, светловолосый, с большими глазами цвета грецкого ореха. С кресла он не вставал.
Лицо его ничем не отличалось от обычных лиц за исключением большого рта и густой русой бороды. Что-то необыкновенное застыло в его взгляде, что-то, что невозможно выразить словами. Грусть? Мудрость? Или, быть может, всё вместе.
К креслу была прикреплена деревянная подставка с куском глины, которому предстояло оформиться в какую-нибудь фигурку.
На полках уже располагались готовые скульптуры, среди них выделялись бюсты благородных дам, изваяния животных и даже расписанные барышни с коромыслами в цветастых юбках и кокошниках.
– Будем знакомы, Иван я, Груздев. Художник и скульптор, – произнёс хозяин, вытер испачканные руки о тряпицу, протянул Маше правую ладонь.
Маша руку пожала.
– Зови меня просто дядькой Иваном, так привычнее будет.
Иван Груздев глину смял, осторожно рукой разгладил, начал лепить. Маша, лишь, следила за движениями его пальцев, молчала. Постепенно, из бесформенного серого куска получался грациозный лебедь.
Вскоре показалась старушка с подносом, уставленным двумя чашками, с горячим дымящимся чаем и свежими баранками.
Иван гостье чашку подал.
– Угощайся.
Сам баранкой закусил.
– Хавронья сегодня акурат с рынка принесла. Вкуснатища! – языком причмокнул.
Маша губы обожгла, чашку обратно поставила.
– Я письмо к Вам принесла.
Иван письмо взял.
– Ты пей чай-то, простынет.
Маша глоток отхлебнула.
– А Вы отца Димитрия давно знаете?
– Давненько. Вот уж лет десять, если не больше. Совсем я оплошал, едва не повесился, а отец Димитрий сказывал, грех это, убедил меня жить в ладу с собой.
Машенька удивилась – неужели такому сильному с виду, бывает так тяжело?
Иван Груздев покрывало с ног сбросил.
– Парализованный я, видишь. Раньше жил в Угличе, был обычным парнем до тех пор, пока не одолела меня окаянная болезнь, будь она неладна. Отец-то Димитрий разговоры со мной вёл. С тех пор переехал я сюда, в Петербург (дом-то с Хавроньей мне по просьбе его достался). Начал рисовать, затем, и глиной занялся. Она под Вырицей в залежах. Я туда иногда езжу. Я, ведь, для прихода его иконы пишу, – художник вздохнул. – Благодарность – редкая черта.
Маша на стену посмотрела, где как раз икона висела. Наверное, художник недавно закончил работу.
– Кто это, дядька Иван?
– Матерь Скорбящая.
– О чем она скорбит?
– Обо всех несчастных. Много, ведь, на Руси таких.
Иван Груздев вновь за лепку взялся, ноги накрыл.
– Ты племянницею приходишься отцу Димитрию, Маша?
– Да.
– Хочешь, твой портрет сделаю?
– Нет, дядька Иван. Не надо это. Нынче в церкви видела я Целителя Пантелеймона. Вот если б Вы его нарисовали.
Иконописец задумался.
– Рассказывали мне про него. Нелегкую жизнь святой угодник прожил. Голову свою на отсеченье дал, а потом чудеса случаться стали. Видели его многие. Одним помощь даровал, других на Путь светлый выводил.
Дивилась Машенька:
– Многое Вы знаете, Дядька Иван.
– Многое. Отец Димитрий просветил.
Возвратилась Маша под вечер.
«Поздно уже, – сказала, – тётушка Дуня меня хватится. Пойду я».
«Иди. Да приходи. Вместе веселей будет. За письмо спасибо. Ждал я его».
Проходя мимо только что выстроенной деревянной церквушки святого апостола Иоанна, перекрестилась. Колокола молчали. Дикое вороньё закаркало, поднялось в небо чёрною, живою тучею, метель утихла.
Вдруг, откуда ни возьмись, словно из-под земли выросла перед Машей фигура в цветных платках. Девушка испугалась, отступила на шаг, больно уж страшным показалось ей ночное привидение: чёрное, в ушах огромные серьги, только зубы в темноте видны. Никак, цыганка. Тетка Полина плохо о цыганах говорила: «Язычники они, греховодники. Ты, Маша, держись от них подальше».
