Золотой Ипподром - страница 3

Чудеса начались уже в аэропорту, где ее встретила улыбчивая рыжеволосая девушка, одетая по-светски, хоть и в длинной юбке, к тому же без платка на голове и коротко подстриженная. Благодарья оторопела, когда она представилась послушницей Иларией, «а лучше просто Лари». За рулем автомобиля, куда погрузили саму гостью и ее нехитрый багаж, сидела сероглазая худенькая монашка, которая тоже радостно заулыбалась ей, представилась Амфилохией, спросила, как прошел полет, удивилась:

– Какое имя у вас… интересное. – Она наверняка подумала: «странное». – А можно мы будем звать вас просто Дарьей? или Дари?

– Дари, Дари! – Илария захлопала в ладоши. – Этак удобней и веселей! Матушка Фило всегда хорошо имена сокращает! Ты будешь Дари, а я Лари, вот как здорово!

– А нас не перепутают? – Благодарья несмело улыбнулась, с непривычки медленно выговаривая греческие слова.

– Не-е, я же рыжая! – Илария рассмеялась. – А если и перепутают, так это еще веселее!

Вот что сразу поражало: здесь веселость совершенно не считалась чем-то греховным, неподобающим монаху – все выглядели радостными, приветливыми, шутили, в том числе сама игуменья мать Феофано, не было ни нарочитой чопорности, ни постоянно опущенных глаз, ни постных лиц. В первые дни Благодарью даже часто спрашивали, не случилось ли у нее чего-нибудь, а когда она отвечала «нет», весело удивлялись: «Прости, Дари, просто я смотрю – ты такая унылая стоишь!» Они называли это унынием, а в той обители под Хабаровском, где она подвизалась, такой настрой считался «спасительной печалью по Боге»… Когда она рассказала об этом Иларии, которая с первого дня стала ее гидом – показывала все в монастыре, рассказывала об их жизни, отвечала на вопросы, – та страшно удивилась:

– Чего ж тут спасительного – ходить дуться на всех и все?! На унылого поглядишь – и самому грустно станет, а с радостным поговоришь и сам духом воспрянешь! Нас матушка учит, что перед Богом надо наедине плакать и печалиться, для того и келейная молитва, а на людях нельзя быть мрачным! А отец Никодим всегда говорит: «Мы такому великому Царю служим, как же нам грустить? Надо радоваться, что Он сподобил нас служить Ему!» У нас мрачных даже и не приняли бы вовсе в монастырь! К нам ведь сюда всякие люди ходят, паломники, интересующиеся монашеством… Если мы все будем угрюмые ходить, так они посмотрят и подумают: ну, монашество это что-то вроде тюрьмы, – да и не придут сюда больше. Это же грех – людей от обители отпугивать!

– Не знаю! – Благодарья вздохнула. – Я тебя слушаю, Лари, и вроде ты права… Но у нас там совсем всё не так! Я вот тут у вас живу, и мне так легко, так радостно… А у нас так не принято! Если бы ты… или вообще любая ваша сестра к нам приехала, вам бы наверняка у нас тяжело показалось. Ты вот все время смеешься, и другие сестры часто, и мать игуменья, а наши бы смутились: как это монахини такие веселые?

– Почему?!

– Ну, путают у нас угрюмость с благочестием… Им кажется, радоваться – это несерьезно, недуховно. А уж смеяться – вообще чуть ли не нарушение обетов!

Лари весело засмеялась, а потом вдруг посерьезнела и спросила:

– Но как это так можно жить без радости?

«А вот так, – думала Благодарья. – Живут и даже не помышляют, что можно жить иначе и спасаться!»

До приезда в Империю она не могла и вообразить, что монастырь может быть таким… демократичным. Послушницы тут ходили в мирской одежде, без головных уборов, только в храме стояли в платках, посильно участвовали в богослужении и в работах, но могли при желании отлучаться домой к родным, а некоторые продолжали учиться в институтах или писать диссертации. По словам Иларии, никто здесь не торопил с постригом и он не являлся наградой за «выслугу лет»: в обители позволялось жить сколь угодно долго, пока окончательно не определишься внутренне, хочешь ли посвятить себя монашеству; если же послушница понимала, что у нее нет твердого настроя на эту жизнь, и уходила, никто не смотрел косо и не осуждал за греховность и недуховность.