– Я вот тут два года уже, – сказала Лари, – но пока не знаю, останусь ли… Я послушания-то всякие люблю и службы тоже очень, а вот молиться по ночам… духу не хватает!
Еженощная келейная молитва, предстояние Богу один на один, была обязанностью каждой постриженной сестры, главным стержнем всей жизни: именно это становилось пробой духовного настроя, а не бесконечные послушания, работа, поклоны и внешнее смиренничанье. Здесь никого не ставили на какое-либо послушание «в наказание», никто не имел особых привилегий. В трапезной, например, все ели одно и то же, хоть игуменья, хоть служащие иеромонахи, хоть епископы: приехавший на Преображение в обитель Никейский владыка ел те же самые рис, овощи и рыбу, что и прочие сестры, а огромный пирог с вишней, принесенный кем-то из паломников, разделили поровну на всех, не исключая самых молодых послушниц. Еду накладывали сами, кому сколько нужно. В качестве питья на трапезе обычно подавался чай, соки или компот, а в пост – только вода; в дни ослабления поста ее разбавляли хорошим вином, но на послушаниях сестры всегда могли сварить себе кофе. Матушки, занимавшиеся переводами, например, пили кофе со сладостями в течение всего рабочего дня, но были и такие, кто ничего не вкушал помимо трапезы – однако при этом никто ни за кем не следил и никто ничему не удивлялся.
Занятия монахинь еще больше поразили Дари – через неделю пребывания в монастыре Живоносного Источника она уже привыкла к новому варианту имени. Большинство сестер имели высшее образование, многие знали по несколько языков; Лари сказала, что в обители, по установившемуся обычаю, до окончания института никого не постригают. Монастырь имел свое небольшое издательство, несколько сестер занимались переводами святых отцов с древнегреческого на новогреческий и даже на европейские языки. Конечно, при монастыре были и сад, и огород, и небольшая оливковая роща, и овцы с курами – земельный участок, начинавшийся сразу за городской стеной, позволял держать хозяйство, – но на этих послушаниях работали те, кому они нравились, а для тяжелых трудов в обитель приглашали наемных рабочих. Общим правилом было: каждый должен делать ту работу, к какой больше способен, которая ему по душе и где он может быть полезен. Когда же наставала необходимость общих и срочных работ – например, по сбору оливок, – на них шли все сестры без исключения: и игуменья, и ее келейница, и ученые монахини, и иконописицы, и юные послушницы, – все работали весело и дружно, а после возвращались на свои обычные послушания.
«Почему у нас все не так?! – думала Дари. – И почему здесь при всем этом… либеральничанье, как сказали бы наши, ощущается истинная монашеская жизнь, дух радости о Христе, а у нас – какая-то мрачность, натужное благочестие, все эти поклоны, перебирание четок напоказ, „простите-благословите“, выслуживание перед игуменьей и старшими матушками… и при этом так редко ощущается, что действительно служишь Богу?! Скорее, выходит, не Богу, а Великому Завхозу – так набегаешься за день, что уже не до службы – скорей бы отстоять-отчитать – и тем более не до книг, а только бы до подушки добраться!..»
С каждым новым днем жизни в Константинополе ей становилось все обидней за свое отечество – и в то же время все меньше хотелось туда возвращаться…
– Да-ари! Ты здесь? – зазвенел сверху голос Иларии, раздались легкие быстрые шаги по лестнице, и рыжая девушка с улыбкой спустилась в крипту. – А, на рыбок смотришь? Я тоже ужасно люблю на них смотреть, в первый месяц, как сюда поступила, часто тут торчала, – она засмеялась. – Смотри, смотри, видишь, вон плывет такая золотистая, светлая, в белую полоску? Вон теперь какая здоровая выросла, а я ее помню еще ма-ахонькой! Слушай, у меня сногсшибательная новость! Идем наверх, скоро уже вечерня, посидим на скамеечке, я расскажу, что мать Евстолия мне сказала!
