− И земля казалась ласковой, и в этот миг вдруг по птицам кто-то выстрелил, и вырвался крик, – Минор трагически оборвал пение, будто выстрелили не по птицам, а по нему. Ёжик незаметно смахнул со щеки слезу.
Вступил и Жульдя-Бандя, правда, на полтона ниже, ничуть не усугубляя мелодии, а наоборот, преумножив трагическую мощь:
− Что с тобой, моя любимая… − нарастающий мощный голос, приумножаясь в глупой атмосфере, канонадой разрывал пространство, выная душу даже с апатичного к лирической музыке Фунтика, − отзовись скорей, без любви твоей небо всё грустней…
− За лебедей! − предложил Фунтик, не переставая удивляться певческим талантам друга. Его уже нисколько не смущал исходивший от пролетариев запах.
− Хорошо поставленный голос, только недостает вибрации, − похвалил Жульдю-Бандю Минор, обещая это устранить.
Чествование экс-солиста Мариинки продолжалось до полуночи. Фунтик, утвердившись в том, что оперное пение, пожалуй, посложней блатного репертуара, стал учиться вокалу, чем крайне веселил остальных, поскольку его пение походило на собачий вой на полную луну. Друзья, выписывая ногами кренделя, направились к остановке, дабы остановить запоздалого таксиста.
Позднее прибытие квартирантов не обрадовало старого Соломона, и он безмолвно плямкал губами, утробно поглощая злость.
Глава 18. Жульдя-Бандя оставляет болящего друга вдовствовать, совершая паломничество по городу
Утро, несмотря на насыщенный алкоголем вечер, Жульдя-Бандя встретил бодро и весело, как, в общем-то, и оно его. Солнышко облизывало занавески, вторгшись в комнату ярко-жёлтыми пронизывающими лучами. Старое лакированное трюмо помолодело, разбрасывая по стенам весёлых искрящихся зайчиков.
− Фунтик, пора вставать. Вира! − Жульдя-Бандя легонько похлопал друга по щеке.
Тот с трудом открыл створки глаз, пустым безвольным взором оглядывая комнату. Привстал. Спустил с кровати ноги, уронив некогда буйную головушку на грудь. Болезненное страдальческое лицо его не могло не вызвать жалости разве что у самого отъявленного человеконенавистника.
Фунтик походил на кающегося грешника с картины Николая Ге. Впрочем, на кающуюся Магдалину с полотна Вечеллио Тициана он походил не меньше. В сюжетную линию никак не вписывался Жульдя-Бандя, поскольку его бурный неуёмный темперамент несколько противоречил пасторской кротости и смирению. Исключить, однако, того, что он был священником в прошлой жизни и пас заблудших овечек, тоже нельзя.
− А такой прекрасный вечер был (А. Розенбаум), − пропел Жульдя-Бандя.
− У нас таблеток от головы нету? − трогательным изнемождённым голосом вопросил Фунтик.
− У нас их нет и от жопы. Таблетки от головы − для тех, у кого она есть, − напомнил дружок, не сумев даже в столь скорбную минуту обойтись без своих дерзких шуточек. Склонившись над болящим, он предложил: − Может, обезболивающего?
Фунтик покрутил головой, выражая готовность нести всю полноту страданий. Он снова принял горизонтальное положение: тяжело дыша, закрыл очи.
Жульдя-Бандя всё же оставил у изголовья несчастного бутылку «Рижского», памятуя о кодексе Гиппократа, которому он, к слову сказать, клятвы не давал. Быть свидетелем человеческих страданий − занятие не из приятных, поэтому он оставил друга на сохранение Всевышнего.
Крестя его чело, где, по опыту, боль праздновала победу, скорбным голосом прошептал:
− Спаси и сохрани, Господи, непутевого раба твоего, и пусть ложе сие ему будет пухом.
