Маша молча разливала по кружкам травяной отвар, и пар от него мягко клубился вверх – прямо к звёздам.
Белый Великан сидел чуть поодаль – на сложенных сосновых брёвнах.
Он не пил, не ел, просто смотрел в чёрное небо, где мерцали далекие, несуетливые миры.
Его ладони лежали на коленях, дыхание было ровным.
Будто внутри него – всё уже устоялось. Всё знал. Всё принял.
Он заговорил не сразу.
Сначала – тишина.
Потом – голос. Низкий. Будто старая сосна скрипнула в утреннем лесу. Но голос был тёплый. Спокойный. Живой.
– Когда я был юным…
Да-да, – он чуть усмехнулся, и в складках его щёк поселился свет. – Я тоже когда-то был юным. И однажды… оказался в месте, которое невозможно ни придумать, ни присниться.
Все стихли. Даже чай перестал парить – будто вслушивался.
Лишь искры костра потрескивали, как шёпот времени.
– Это было далеко. На севере. Там, где ночь тянется месяцами.
Где ледяные хребты царапают небо,
а ветер поёт песни без слов.
Я шёл один, в метели. В белом безмолвии.
И вдруг… почувствовал: воздух дрогнул.
Он замолчал.
Лис поджал хвост и прошептал:
– И что было?
– Лестница, – сказал Великан. – Невидимая.
Свисала с облаков, как лента из тумана.
Я протянул руку – и дотронулся до ветра.
А потом начал подниматься.
Он замолк.
Все ждали. Даже дыхание затаив.
– Поднимался туда… где заканчивается ветер, – продолжил он. —
Там плыли облачные острова – как спящие киты.
А на одном из них жила стая птиц.
С телами, как у соколов. А с головами…
как у седых старцев.
– Птицы-старцы?.. – шепнула Золушка, приподнимаясь.
– Да. Они говорили стихами. Только стихами.
Одна из них посмотрела мне прямо в сердце.
И сказала:
«Ты ищешь силу – но сила в тишине,
Кто спешит вверх – споткнётся в глубине.
Узнай, зачем идёшь – и путь откроется сам.
А если не поймёшь… останешься там.»
Тишина снова вернулась.
Лёгкая. Уважительная. Как в храме.
– Я сел, – прошептал Великан. —
Долго сидел. Слушал облака.
И понял:
Я шёл не за чудесами.
Не за славой.
Я шёл…
Потому что сердце моё спрашивало: «А что ещё есть?» —
и не могло уснуть без ответа.
Он положил ладонь на грудь.
Потом – медленно, как будто открывая тайну, – достал из кармана крошечный камешек. Почти пылинку.
И тот засветился.
Тихо, как светлячок.
Тёпло, как мамины ладони в детстве.
