Анна, побывавшая в Париже только раз пять в жизни, да еще во время заключения мужа в тюрьме, имела о столице самое смутное понятие.
Ей почему-то казалось, что если Баптист захочет, то может иметь там успех и, конечно, с его красотой, умом и внешним лоском, может легко найти себе богатую женщину, с которой устроится так же, как и с ней. Баптист, конечно, был бы тайно и не прочь такого, но все, что он испробовал в этом отношении в Париже, не привело ни к чему. Все, что имелось ввиду, казалось ему не настолько прочным, как его положение служащего на железной дороге, где он мечтал стать когда-нибудь «Chef d’équipes»[154], а затем «Piqueur»[155] – железнодорожные должности с приличным жалованием и с пенсией в будущем. Кроме того, спокойно получать и тратить в Териэле около тысячи франков в год, зарабатываемые Анной, представлялось ему более привлекательным, чем четыре или пять тысяч в Париже.
Пошло-самолюбивому молодцу было приятнее играть свою роль в Териэле, быть завсегдатаем в местных кафе, нежели затеряться в толпе себе подобных в Париже. Там он мог быть только работником, гарсоном, или приказчиком в мелкой лавочке, или же, всего вернее, по характеру и натуре, дерзким soutener’ом, часто бывающим au clou[156], то есть в полицейском участке.
Молодой человек, крайне развращенный вследствие жизни, которую вел с детства, скитаясь сиротой с места на место, из города в город, прислугой или подмастерьем – был в действительности французом по отцу, но польско-еврейского происхождения по матери. Если он молчал о своем прошлом, то отчасти и потому, что сам не знал почти ничего о себе, оставшись один на свете лет с шести. Он лишь смутно помнил, в дни раннего детства, какую-то другую обстановку и другую страну, где говорили на ломаном французском языке и на каком-то еще другом, из которого уцелело в его памяти десятка два слов.
Нынешнее его положение, благодаря привязанности к нему пожилой Анны, было в сравнении с прежним, довольно блестящее.
Наоборот, Эльза, а со слов ее и Этьен хорошо понимали, что их существование – трудное и горькое. Эльза хорошо помнила Кальвадос, собственный дом и сад, собственные поля и луга, лошадей и скот, и всю обстановку зажиточного землевладельца, каким был ее отец до несчастья и своего разорения. Она даже помнила, хотя и смутно, что, будучи лет пяти-шести, имела такие же платья, какие видит теперь на девочках богатых буржуа Териэля.
Когда Эльза, вернувшись из школы, резко объяснялась с Баптистом по поводу предложения графини Отвиль, Анна, отложив швейную работу, отправилась на кухню готовить обед и была занята приготовлением какого-то соуса. Всегда неторопливая в движениях, она тихо, как будто лениво, с паузами, возилась с овощами, мыла их, резала, без нужды перебирала и переглядывала… Мысли ее заняты были не тем. Она тоже перебирала и обдумывала те похвалы красоте дочери, которые поутру расточали ей графиня Отвиль и господин из Парижа. Сама она считала красивой только одну свою дочь, белокурую Марьетту, которая была наиболее похожа на нее.
Смуглых и черных Рене и Эльзу, уродившихся в отца и по атласно оливковой коже истых квартеронок – Анна считала оригинальными дурнушками, и, удивляясь, что обе всем нравятся, все-таки была этим по-матерински горделиво довольна.
– Да что мои дочери! – говорила она часто знакомым. – Вот если бы вы видели меня, когда мне было 18 лет. Вот моя Марьетта – иное дело. Она вся в меня уродилась. А те две совсем в бабушку, которая была негрессой… Подумайте! C’est tout dire – des quarteronnes!
