Когда открылась дверь и, сопровождаемая старшей по корпусу, в камеру вошла очередная новенькая, даже у многое повидавших дам на миг перехватило дыхание. Не было еще видано здесь такого хрупкого и перепуганного существа. Даже Винета, корпусная, чей опыт и рабочий стаж в этом заведении простирался в далекое прошлое, выглядела немного смущенной оттого, что сейчас ее обязанностью было отконвоировать существо в камеру.
– Вот, примите и не обижайте, – официальным голосом посоветовала она и бросила многозначительный взгляд на то, что в первый момент мы как-то и не приметили: явно набухающий живот новенькой. Нижний ярус, – рявкнула Винета, и дверь захлопнулась с треском. Стоявший у нас перед глазами образ, с сакраментальным ящиком из-под бананов в руках, на дне которого трепыхалась пара жалких одежек, настолько не вписывался в нашу среду, насколько вообще что-то может куда-то не вписываться – невысокая, с нежным веснушчатым личиком и темно-рыжими, связанными в девчачий хвост волосами. В довершение этого – совершенно невероятный фиолетовый джемпер с блестками.
– Боженьки, да кто ж ты такая? – не слишком впопад спросила опомнившаяся первой Яна и получила простой, безукоризненно логичный ответ, после которого в камере на какое-то время установилась глубокая недоуменная тишина:
– Люся…
– И давно сюда начали пихать малолеток? – Тимошу, очевидно, растрогать непросто.
– Мне девятнадцать, – виновато пояснила Люся.
– Силы небесные!
Люся, обустроившись на отведенной ей нижней койке, часто плакала по ночам, даже не пытаясь выглядеть спокойной и сдержанной. Постепенно она рассказала о своей семье – как старшую сестру после восьми месяцев в изоляторе в ожидании суда недавно отпустили домой под подписку, о младшем брате, с которым уже никто не в состоянии совладать, про маму, умершую два года тому назад, и отца, растящего их в одиночку; о своем парне, что тоже сидит, и о том мрачном, забытом Богом районе между улицами Ленская и Красильщиков, где все они обитают, об ампулах оксибутирата натрия, найденных у них в квартире во время обыска, о происхождении которых она имеет весьма смутное представление. И о ребенке, которого она ждет. Позже кое-кому из нас случалось видеть ее отца на совместных свиданках, он в точности соответствовал Люсиному описанию – небольшого роста, серый, усталый, со всем смирившийся человек. Со временем Люся отмякла настолько, что смогла даже шутить; очевидно, в благодарность за то, что вопреки ее самым страшным ожиданиям и рассказам ее видимо многоопытной сестры, никто ее здесь не обижал, она была готова делиться последним: даже продуктами из доппайка, полагавшегося ей как беременной.
Потом Люсю перевели в другую камеру, а после мы узнали, что суд дал ей два года. Как точно формулировалось обвинение, известно не было. Кажется, что-то в связи с теми самыми ампулами и другими своеобразными медикаментами, найденными у нее дома.
– Хотела бы я посмотреть на того судью, что и впрямь сумел впаять этому глупому мышу два года, – подытожила Яна.
Люсина девочка родилась тут же, в тюрьме, где и провела первый год жизни – в отделении матери и ребенка. Обеих выпустили досрочно за хорошее поведение; Люсин отец их встречал.
