У Бриков деньги вносил один Маяковский. Они его высасывали. У Лили был богатый отец, у Осипа – тоже. Они привыкли жить хорошо. Я Брика не любил – в этом и перед ним виноват. Лиля не любила меня. Боялась, что знакомство со мной повредит ей в глазах одной организации. В каменной пристройке они поселили Катаняна. Потом он вполз в квартиру. (Запись про Бриков заканчивается непонятной отрывочной фразой: “Брик – ослиная челюсть”.) (28 марта 1984 г.)
Добавляю про Брика из другого разговора.
– У отца Брика был дом на Арбате. Смотрел на площадь и улицу. Был двухэтажный, но занимал целый квартал. Отец Брика был очень богатый человек. Поэтому у Осипа всегда были деньги. Это ему мешало работать. А он был умный, очень знающий человек. Он был логический, невдохновенный. Мы называли его “губернатор захваченных территорий”. Он давал деньги на наши первые сборники. У него был знак ОМБ – еще до того, как он что-либо издал (1 июня 1975 г.).
Тогда, в марте, когда возил статью, я провел в Переделкине почти весь день. Под вечер сказал, что раз к моим писаниям здесь относятся снисходительно, то прочту свое стихотворение “Старик”. Чтоб было понятно дальше, вынужден привести вторую его половину.
…Быт тек российским сладким сном.
Ох, мелкая печать,
И различается с трудом,
И надо ль различать?
Как долговечен человек —
Как тот газетный лист.
Встречал двадцатый новый век
Веселый гимназист.
К нему принес я пыль газет
И их страниц печаль,
Что ничего того уж нет
И никому не жаль.
Не жалко было и тогда,
И скучно стало им.
…В восьмидесятые года
Со стариком сидим.
“Бросали бомбы?” – “Да, бросал.
А может – лишь хотел.
Не все ль равно, с чего пошло,
С желаний или дел?..
Статья, иль бомба, или стих,
А результат – един.
Все, все работало на них.
Все шло в котел один.
Все в нем кипели – все как есть…”
“Все?” – “Да. Казалось нам —
Культуру надо делать здесь,
Идти к большевикам.
И повязали всех одним,
Теперь – уже навек…”
Со стариком вдвоем сидим,
И истекает век.
В его глазах стоит печаль
И стынет века взвесь.
И тех ему немного жаль,
Кто остается здесь.
Последнюю строфу читать явно не стоило.
В.Б. промолчал – может, потому, что мы были не одни. Но через час или полтора посреди другого разговора вдруг сказал:
– Вы говорите: шли к большевикам. Шли. Они обещали, что все будет быстро. Это нравилось. У кого был темперамент.
Им было не важно настоящее – они хотели сорвать ставку истории.
Звали. Можно было работать. Кто хотел работать. Мог ждать тот, кто не хотел.
Всеволод (Вс. Иванов) говорил: большевиков предпочитаю за энергию.
Мир менялся. Искусство менялось. Это было интересно.
Эйзенштейн говорил: есть два искусства – советское и большевистское. Он забыл: есть третье. (После паузы.)
Я не сидел. Ни разу. И выжил. Это почти чудо. Вы правы – не осталось никого. (В начале были строки: “…одна / Сквозит сосна, / А дальше – перерыв. / С боков – лишь ветра синева, / Все рядом с ней – подрост. / Совсем одна, давно одна…”) Совсем никого.
Заплакал. Заключительную строфу читать, конечно, было жестоко.
Одна из последних фраз, которые я слышал от него в больнице. Я уже уходил. Он долго смотрел на меня, потом сказал:
– Тынянов умер. Эйхенбаум умер. Оксман умер. Все умерли.
Под конец надо сказать о позднем Шкловском и ОПОЯЗе.
Когда вышел тыняновский том, мы с М. Ч. сразу принесли его Шкловскому.
Обрадовался, стал листать, читать – в секунды целые страницы (он это умел).
