– Я, на жаль, вчу тiльки тому, що написано в підручниках, – выдавил со смелостью в голосе Гречук.
– И что же там написано, по-вашему?
Гречук напрягся. Он был похож на выскочившую из реки выдру, учуявшую опасность.
Доктор писал что-то наподобие «…осуждает систему советского образования, скептически относится к достижениям пролетарской исторической науки, неуважителен к учебной программе…»
– Ну же, отвечайте.
– Отвечай, дрянцо интеллигентное! – вдруг рявкнул он и зарядил еще раз по сальному затылку. Брызнули капли. Звук вышел глухой и невнятный.
– Олежик, угомонись же! – раздраженно сказал Михалыч.
Он молча, обиженно отступил.
Взглянул в широкое окно, что высилось над белохалатной спиной Михалыча. С окна корпуса открывался густо засаженный деревьями двор. Покосившиеся хозблоки, столовая, ряд бело-красных скорых. Вдали медленно и гулко просыпался город.
Он вспомнил, что мать дома одна. И он скоро к ней вернется.
Его вернул к действительности вызывающий голос учителя.
– Ні. Я хочу свободи. Свободи – мені, моїм рідним, близьким, моїй батьківщині. Землі моїх дідів. Кожного ранку, прокидаючись, я відчуваю, як мене душить усвідомлення того, що я раб. Що я скутий і прибитий. Що крок вправо – етап, крок вліво – психушка.
«…явный бред реформаторства…»
Михалыч понимающе, миролюбиво закивал головой.
– Может это и есть признак того, что вы больны? – хитро прищурил глаза.
– Але ж це відчуття душить не мене одного. Подібних мені мільйони. Нас ціла нація. Чи може вся нація бути хворою?
– А почему бы и нет? Есть нации, что постоянно что-то требуют от других? Что винят в собственных бедах соседей.
– Я нікого не звинувачую. Я просто хочу, щоб мою землю залишили у спокої.
«…сверхценная, мессианская идея спасти нацию…»
– Вас, малоросов, хлебом не корми – дай пожаловаться на свою угнетенность. Вечно вас донимают, порабощают, захватывают, жить вам не дают.
– Так у тому ж і річ, що ми окуповані більшовицьким режимом.
– Глупости. У вас свободная советская Украина. Свободна, как птица.
– Як птах у клітці. Дихати він може, їжу та воду дають. I нас змушують вважати, що цього достатньо. А те, що у нас своя історія, своя культура, своя мова, своя нація врешті-решт – це забувається, принижується, ганьбиться.
– С каким апломбом, с каким казацким вольным гонором вы позиционируете себя. Сколько высокомерия. А, по сути, холоп холопом. Несчастный, потерянный в обществе холоп. Ибо общество здорово, а вы больны. И вы это ощущаете, на подсознательном уровне, но все же ощущаете. Ваш конфликт с окружением разъедает вас изнутри. И потому вы скатываетесь в психопатию все глубже и глубже.
Гречук напряженно молчал. Михалыч продолжал искусно обрабатывать, оплетать будущего пациента.
– А советская власть чем вам не угодила? Кстати, та самая власть, что вырастила вас, дала образование, работу, одела и накормила. Что, плохо живется? Раньше ведь тяжелей было. Война, разруха, культ личности. Отец ваш воевал?
– Так.
– В УПА, небось?
– Ні.
– Фрицам помогал грабить деревни?
– Ні. Він загинув під Кенігзбергом.
– Калининградом, я попрошу, – сурово поправил Михалыч. – Но вам, я посмотрю, не мешает это плевать на могилу отца.
– Ні, я в жодному разі не плюю.
– Еще как плюете. У вас ведь обнаружены запрещенные книги.
– Я не знав, що вони заборонені.
– Не валяйте дурака, Гречук. Все вы прекрасно знали. И что это статья – тоже знали.
