Читать онлайн Дмитрий Лиханов - Звезда и Крест

Ἀντιόχεια. Δαίσιος[1]. Imp. C. Messio Quinto Decius et Vettio Grato[2]

Мальчик слушал птиц.

Ощущал радость ультрамариновых нектарниц, насытившихся пурпурной пыльцой гибискусов, сопереживал горю кремовой кольчатой горлицы, потерявшей на прошлой неделе своего птенца, сочувствовал желтоголовому корольку, что так и не нашел себе пары в этом году, смеялся вместе с выводком юных щеглов, устроивших догонялки в зарослях репейника, и полнил сердце восторгом от несравненных рулад соловья.

Прислонясь спиной к теплой коже древнего, в несколько обхватов кипариса, который, говорят, помнил еще времена Селевкидов, мальчик впитывал в себя его вековую силу, что поднималась из каменистых глубин земли вместе с родниковой влагой до самой вершины дерева, до самого нежного, только что проклюнувшегося на свет побега. Кипарис – спутник смерти. Именно так, если верить Metamorphoses[3] Овидия, которые мальчик прочитал взахлеб совсем недавно, звали юношу, умолившего богов обратить его в дерево, чтобы вечно печалиться по нечаянно убитому на охоте другу – благородному оленю.

Сюда, в священную рощу возле Дафны, олени приходили в поисках покровительства тех самых богов, студеных родниковых струй, хрусткой травы в тени эвкалиптов да кристаллов каменной соли. Мальчик понимал и их разговор. Седой олень с величавой кроной рогов все еще присматривал за своим гаремом, состоящим из четырех разновозрастных оленух с телятами, все еще бился за них в пору гона с пришлыми, но силы уже оставляли его. И это печалило благородного оленя, что никак не хотел смиряться с грядущей немощью.

Понимал мальчик и тихий шепот змей, что обитали в корнях плакучей ивы возле пруда с розовыми кувшинками. Змеи ожидали потомства, которое выползет из яиц уже через неделю. И охраняли его неусыпно, обвивая кладку петлями черного глянца. Понимал он сигналы красных муравьев, спешащих в свое жилище у подножия земляничного дерева с сухими былинками за спиной, с крошевом кипарисовой хвои, а то и с живой, лишь слегка прикушенной добычей – личинкой мухи, тлёй-однодневкой. Слышал прерывистый гул диких пчел, угнездившихся в дупле разлапистого кедра, и даже трепет легкой паутины, что свил на кустах вереска проворный крестовик.

Священная роща в Дафне потому и была священной, что человеческая природа здесь соединялась с природой божественной полностью и без остатка. Но не для всех. А лишь для избранных. Каковым и был этот мальчик.

В столь ранний час священная роща становилась подобна мифическим садам Алкиноя. Напитана божественным свечением. Влажной негой тихих родников, что, казалось, умолкли пред этим царственным великолепием человеческой мысли. Матовой белизной мрамора купален и терм, величием театра по меньшей мере на пять тысяч мест, возведенного по проекту самого Марка Витрувия, святилищем Зевса с его могучим изваянием из слоновой кости и абиссинского золота, восседающим на мраморном троне, и храмом Аполлона, конечно.

Преисполненный страстью прекрасный бог, как свидетельствовал Овидий, именно в этой роще домогался красавицы Дафны. Но та взмолилась отцу Пенею, чтоб спас ее девственность от божественной настойчивости Аполлона. И обратил он нимфу в лавр. Но это не остановило бога. Его страсть, любовь его отныне обращены были к дереву. Сплел венок из душистых листьев. Водрузил себе на чело, обозначая им и победу, и страсть к непреклонной нимфе.

Тот старый лавр и поныне трепещет жесткими листьями возле святилища Аполлона, словно ластится, словно целует.

Храм этот воздвиг Антиох Эпифан, прозванный в народе Ἐπιμανής – безумный. Тот самый Антиох, что прославился тридцатидневным кичливым парадом в Дафне в честь победы над Македонией, в котором участвовали не только киликийцы, но и еще пять тысяч наемников из Скифии, Фракии и Мисии, боевые колесницы и даже слоны, а вершили шествие восемьсот юношей в богатых одеждах и с золотыми венцами на челах. Ходили разговоры, что безумец истратил на это пиршество тщеславия все богатства, захваченные во время египетской кампании. И слава богам, что святилище Аполлона было построено раньше.

Даже теперь, по прошествии почти четырех сотен лет, жемчужина священной рощи все еще была свежа своим слегка желтоватым, как лепестки чайной розы, мрамором. С шестью ионическими колоннами на фасаде и тридцатью по бокам – математически грациозна, геометрически безупречна. Восточный фронтон украшает мраморный барельеф, изображающий сцену погони Аполлона за нимфой. Статуя бога возвышается и в адитоне[4] позади мраморного жертвенника с пятнами животного жира, копоти и впитавшейся крови. И даже в полумраке фигура божества источает призрачное, тусклое свечение златого хитона, мраморной хладной бледности, наполняющее сердце входящего в святая святых безотчетным трепетом и страхом.

Но сегодня в святилище будет много людей. Они придут сюда из Дафны, и из самой Антиохии, и даже из прибрежной Селевкии. Придут в праздничных белоснежных и пурпурных тогах, в трабеях[5] цвета шафрана. Под звуки тимпанов, кимвалов и труб. С набеленными лицами, с золочеными лавровыми венками в волосах. Сегодня седьмой день таргелиона[6], когда благодарный народ празднует рождение своего бога. И первый день в жизни мальчика, когда он будет прислуживать в его святилище под водительством антиохийского понтифика Луция Красса. И не просто прислуживать, как он это уже делал несколько раз во время сатурналий, передавая понтифику жертвенный нож, кропильницу, смешанное с ладаном зерно, но стать настоящим cultrarius – служителем, перерезающим горло жертвенному животному. Старик Луций Красс по душевной снисходительности, правда, позволил ему резать не всех животных, которых приведут сегодня к святилищу, но только одного агнца нескольких месяцев от роду, поскольку ребенку с работой опытного культрария не совладать. На прошлых Олимпийских играх в жертву принесли гекатомбу – целую сотню животных, а в Риме после победы во Второй Пунической войне, говорят, и вовсе триста. Даже взрослый мужчина от такой грязной во всех смыслах работы взмокнет или рассудком тронется. А тут – ребенок…