Завершая вводную часть, Одетт перешла на доверительный дружеский тон:
– Знаешь, я ведь не каждому показываю мою коллекцию.
В глубине сада в сарае Одетт скопилось столько хлама, что любой старьевщик бы позавидовал, однако на самом деле там были только знаки любви, признательности и восхищения. Бокалы, картины, тарелки, фотографии, флаги, книги, вырезки из журналов и газет, статуэтки, шпаги, платья, медали, брелки, изображения святых, детские рисунки, письма, шарфы и так далее – до бесконечности. Бесчисленные приношения ex voto[55], выражения безграничной благодарности за милость и щедрость звезды. Они свешивались с потолка, облепили стены, заполнили полки, столы, чемоданы, лежали даже на коврах на полу. В собственном музее Одетт повеселела и расцвела. Ведь центром экспозиции, ее душой, ее смыслом была она, звезда, значимый субъект, объект поклонения.
Постановщику музей понравился не больше, чем китч в гостиной: чудовищная безвкусица! Но когда сама Одетт водит вас по убогому сараю и показывает свои сокровища, вы невольно проникаетесь ощущением, что они прекрасны, поскольку изнутри их освещают преданность, доверие, воодушевление. В них трепещет наивное искреннее обожание, и неважно, что все эти подарки донельзя смешны. Когда ребенок разбивает копилку и на все свои сбережения покупает маме нож для сыра с якобы роговым, а на самом деле пластмассовым черенком – это не жалкий дар, а трогательный и щедрый.
Постановщик вновь позабыл о стиле и вкусе, поддался влиянию ауры – живые чувства победили эстетство. Опомнись, поберегись, будь самим собой! Внутренняя борьба вдруг стала внешней, схватила его за горло – постановщика одолел безудержный кашель. Пришлось выбежать из сарая. Нет никакой ауры, Одетт меня не покорила и не взбесила, я кашляю не из-за нее, вовсе нет, просто аллергия на влажность и пыль. Новый приступ. В проклятом сарае полно клещей. Приступ. Ненавижу пошлячку Одетт, у меня все-таки аллергия на ее противный дом и на нее саму. Мучительный приступ.
– Боже, что с тобой?
Постановщик с трудом перевел дух. Помотал головой, мол, не волнуйтесь, ничего страшного.
– Надеюсь, это не опасно?
Еще один приступ. Постановщик махнул рукой: нервное, скоро пройдет. Одетт ничего не понимала. Неимоверным усилием воли постановщик совладал с собой, приступы прекратились, желание немедленно все бросить пропало, он вернулся в зачарованный замок Одетт. Оба вздохнули с облегчением.
Одетт, прославляющая Одетт, восхитительна. Если музей действительно когда-нибудь откроют, пусть посетители слушают ее глубокий певучий голос в аудиогиде, смотрят видеозаписи рассказов о себе. Ни хвастовства, ни нарциссизма – она скромная дива. Королева аккордеонистов покорно склонялась перед высшими силами, что наделили ее властью, и, верная долгу, становилась Великой Одетт.
Браво! Лихой анархист-придира усмирился, звезда разоружила его в который раз.
От преизбытка смирения в горле опять запершило. Постановщик закашлялся. Браво? Да неужели? Нет, не стану ей аплодировать, пусть хлопает кто угодно, только не я. Одетт меня не шокирует, но я не позволю тащить на сцену ворох ее дрянных побрякушек! Очередной приступ, еще хуже предыдущих. Постановщик побагровел, вспотел, из-за жестокого кашля не мог выговорить ни слова. Жалкий, смешной, он махал руками, топал ногами в бешенстве, но спасения не было. Постановщик кашлял, кашлял, кашлял битый час. Проклинал про себя
