Лишь через несколько секунд я осознал, почему кот сидит, неотрывно глядя на меня, со склоненной набок головой и широко раскрытыми зелеными глазами. В тот же миг до меня дошло, куда он смотрит. Ледяной озноб пробежал вверх по моему позвоночнику, добравшись до волос на шее, а оттуда – до волос на макушке.
Конечно же, кот уставился зелеными глазищами на мою голову, единственную часть тела, которая высовывалась из-под одеяла: все остальное было спрятано.
В сущности, было слишком поздно что-то делать. Поздно вставать, поздно махать руками, что-то растолковывать на понятном коту языке. Было поздно объяснять коту, что игра действительно окончена и в любом случае не начиналась снова, что голова, высунутая из-под одеяла, – совсем не то, что голова, выставленная из-за дверного косяка.
– Кис-кис-кис, – позвал Макс еще раз.
Он протянул руку к коту на моих коленях, а потом снова ее отдернул. Задним числом я понимаю, что именно в тот момент я принял решение.
Почти сразу по возвращении с Кюрасао я пришел к Максу домой, даже не отоспавшись после смены часовых поясов. Наверное, мне казалось, что все надо делать быстро, что я не могу ждать до завтра. Что-то подсказывало: до этого мне ни в коем случае нельзя натыкаться на «старых» друзей.
Макс казался заспанным, хотя было далеко за полдень. Он не притворился удивленным и никак не показал, что рад меня видеть. По всему его поведению было видно: за время моего отсутствия он думал обо мне гораздо меньше, чем я о нем. У меня даже сложилось впечатление, что он не имел ни малейшего понятия о том, где я пропадал все это время.
– Кюрасао, – медленно повторил он, потирая заспанные глаза.
Он пробовал это слово на вкус, будто липкий ликерчик, который ты никогда не нальешь себе сам и для которого в любом случае было еще рано.
Говорят, что, перед тем как разбиться насмерть или в то мгновение, когда целятся прямо тебе в голову, перед тобой проносится вся жизнь. То же увидел и я, подняв руку с подлокотника и медленно поднося ее к голове кота, урчащего у меня на коленях, – все те моменты, когда я пролезал сквозь игольное ушко.
А потом я увидел – словно застывшее в воздухе изображение – кота в прыжке, на полпути к матрасу, в тот памятный субботний вечер, почувствовал когти, которые через простыню и одеяло добрались до моего лица, острую и вместе с тем оглушающую боль, зубы, вонзившиеся мне в предплечье, а потом крепко схватившие за пальцы…
Когда я уже почти поднес руку к голове кота, он повернулся на бок, раскрыл пасть и издал звук, больше всего напоминавший жужжание сверла бормашины, быстро вгрызающегося в зуб мудрости. Я видел розовые десны с каплями слюны, розовый язык и за ними – пустоту горла, черную и мрачную, наподобие колодца, из которого никогда не вернется ни луч света, ни эхо.
В тот момент, когда Макс сделал шаг вперед, я положил ладонь коту на голову. Звук стал громче, а кот резко повернул голову в сторону, будто хотел стряхнуть с себя чужую руку. Но когда я медленно провел рукой по его голове, а затем по шее и по всему телу, он успокоился. Урчание стало ровным, а когда рука остановилась там, где спина переходила в хвост, яростно описывающий круги, он даже с удовольствием потянулся.
Я поднял руку и снова начал с головы. Кот прикрыл глаза и, казалось, заулыбался. Рычание перешло в мурлыканье.
Я взглянул вверх, на Макса, и по его лицу увидел, как он рад благополучному финалу. Казалось, он избавился от того, что никогда не получит обратно.
