Тридцатый год. Июнь у двора.
Звенит набат над центром села.
Настала сенокоса пора.
А тут собранье, – ну и дела!
На площадь, где мечеть и Совет,
Народ спешит, как войско на сбор.
На острых косах блещет рассвет,
Из вил и грабель частый забор.
В колонны встали сотни подвод.
В глазах людей тревожный вопрос:
«Зачем опять собрали народ
На митинг? Эх, пропал сенокос!»
И так всё время в пору работ
Людей морочит сельский актив,
Как будто нет важнее забот,
Чем языком хлестать коллектив.
Поддужный звон заполнил майдан,
Всё громче ропот, сердится сход:
«Какой указ сейчас будет дан?
Вновь на врагов объявят поход?»
Ребятки перед входом в Совет
Стоят, как перед схваткой в куреш
6,
Кричат: «Спокойно!» людям в ответ,
И тут открылись двери, как брешь.
«Товарищи! – хлестнуло майдан, –
Приехал к нам товарищ Малов!» –
Срывает голос свой Газиззян,
Вожак у комсомольцев-орлов.
Малов у нас уже побывал
(Разливом Шабезсу занесло),
Недаром помнят все: стар и мал,
Как разорил он наше село.
Забрали всё: коров, лошадей,
Телеги, сани, землю, зерно.
В один колхоз согнали людей,
Крестьян-трудяг пустили на дно.
Всех, кто покрепче, – на Соловки…
В избе Мингаза сел комсомол,
Ячейка здесь теперь, мужики…
«Сельпролетарцы» – новый помол.
В активе – Абузар, Марфуга,
А секретарь у них – Газиззян.
Шумит ячейка, словно пурга, –
Побольше б раскулачить селян!
У коновязи ржёт жеребец,
Малов на нём в деревню примчал,
Намотан недоуздка конец
На почерневший конский причал.
«Смотрите! Это сам Турайгыр!
Конь Мингаз-бая дом узнаёт!»
И ржаньем лошадиный батыр
Хозяина тоскливо зовёт.
Но дом не свой: он умер давно,
И флаг, как красный саван, на нём.
Знать, Турайгыру вновь суждено
